Что показали похороны главного оппозиционера
Что объединяют смерти Немцова, Сахарова, Высоцкого и Навального? По мнению президента фонда «Петербургская политика» Михаила Виноградова, высказанному в колонке на Carnegie Endowment, - один и тот же контраст между подчеркнутым отсутствием сочувствия со стороны власти и шоком и тревогой значительной части общества. При этом единственное, что на самом деле может составить проблему для власти, считает автор, – это массовая реанимация антивоенной повестки.
Ощущение поединка
Обе полярные оценки Навального — как главного в России политика после Путина и как ничего не значащего маргинала — вряд ли адекватны той роли, которую он играл в российской политической жизни с начала прошлого десятилетия. Несомненно, он создал себе образ наиболее яркой альтернативы Владимиру Путину. Но это никогда не отменяло дискуссий относительно убедительности и перспективности этого образа даже в среде противников режима — во всяком случае, до его ареста.
Среди российских политиков Навальный определенно выглядел не только самой энергичной, но и самой оптимистичной фигурой. Предложенный им когда-то образ «прекрасной России будущего» не был всерьез проработан и оставался скорее метафорой, но политический оптимизм Навального делал ее убедительной.
В российской политике оптимизм не принят и не моден. Официальный мейнстрим исходит из того, что мир становится опаснее и хуже, и это вынуждает между моралью и жесткостью выбирать второе. Оппозиционная риторика тоже обычно делает акцент на возвышенной жертвенности «слабых» в борьбе против «сильных», которую даже сами борцы часто признают «безнадежной». Поэтому в 2010-х Навальный оказался в рядах критиков власти едва ли не единственным, кто пытался излучать уверенность в неизбежности победы.
Другое отличительное качество Навального — способность выглядеть современным. Несмотря на вполне средний возраст (в его 47 лет Путин уже стал президентом), из-за старения бессменного российского истеблишмента он имел репутацию самого молодого из политических знаменитостей и действительно умел быть молодым. Как представитель поколения интернета он не испытывал дискомфорта при общении с молодежью. Чувство юмора, умение пользоваться современными медианосителями, интонация, большие интервью о компьютерных играх — все это разрушало образ политики как скучного и грустного дела, интересного только самим политикам.
Еще одно препятствие на пути массового интереса к политике — ее избыточную сложность (респонденты часто отвечают социологам, что политика «сложна» и ею должны заниматься профессионалы) — Навальный умел преодолевать через ее эффектное упрощение. Его метод объяснять все российские беды коррупцией не был бесспорным с точки зрения содержания, а 2022 год и вовсе поставил под сомнение тезис о наживе как главной мотивации любых решений власти. Тем не менее этот тезис выглядел крайне убедительным для огромного числа обычных людей и даже побуждал власть запускать собственные антикоррупционные проекты.
Все это позволило Навальному стать альтернативным полюсом ожиданий, активизации которого в моменты ускорения политической динамики ждут и сторонники, и противники. Несмотря на уязвимости многих своих стратегий, ему удавалось создать ощущение поединка, давая возможность тем, кто не симпатизирует фавориту, поболеть за другую команду. Он успешно придавал матчу неравноценных клубов ощущение встречи с открытым финалом. В устойчивой ситуации это не влияло на турнирную таблицу, но в моменты турбулентности создавало неопределенность и тревогу за собственный выигрыш даже у на порядок более сильной команды власти.
Постсоветский похоронный ритуал
В отличие от советских времен, когда смерть была важным политическим событием, отрегулированным протоколами и ритуалами, отношение действующей российской власти к теме смерти остается весьма двусмысленным. Даже уход из жизни собственных представителей не вызывает у нее волны сочувствия — российский режим, даже по сравнению с другими автократиями, крайне не сентиментален. Когда в риторике доминируют слова «вечный» и «навсегда», а любой бюрократический орган держит свой участок фронта, смерть высокопоставленного лица воспринимается не то чтобы как «предательство», но как малопонятный поступок, не требующий подчеркнутого сочувствия.
Даже в тех случаях, где требовалось максимальное соблюдение нюансов протокола (смерть Бориса Ельцина или патриарха Алексия II), атмосфера в России не походила на ту, что была во время советской «пятилетки пышных похорон» в первой половине 1980-х. Национальный траур в России вообще принято объявлять крайне эпизодически: в последний раз это делалось шесть лет назад после пожара в кемеровском торговом центре, хотя трагических событий с тех пор было предостаточно.
Для фигур меньшего, но важного масштаба, вроде Евгения Примакова, Владимира Жириновского, Вячеслава Лебедева, ритуал сводился к формальному официальному прощанию в привычном советскому телезрителю Колонном зале Дома союзов. Похороны менее статусных, хотя и знаковых персон прошлого и настоящего первые лица обычно и вовсе игнорируют — будь то Виктор Черкесов или Николай Рыжков. Если же речь идет о неудобных фигурах типа Михаила Горбачева или Евгения Пригожина, то атмосфера вокруг них напоминает скорее полусекретные похороны Никиты Хрущева.
Не выказывая особенного сочувствия к умершим соратникам, российская власть тем более не считает необходимым делать это в отношении собственного главного критика. Впрочем, даже внутри системы далеко не все сочли официальную реакцию удачной и совпадающей с декларируемыми традиционными ценностями и христианскими идеалами. Хотя эту критику режим списал как несущественную.
После смерти Навального управленческой системе было важно решить три задачи. Во-первых, показать, что ничего особенно не случилось, и вообще это не событие на фоне ежедневных потерь героев в военных действиях. Во-вторых, не стремиться разубеждать тех, кто верит в причастность должностных лиц к гибели оппонентов — будь то Литвиненко, Березовский, Немцов, Пригожин или Навальный, — и не вступать по этому поводу в бурные дискуссии: пусть боятся. Наконец, сохранять свободу маневра, чтобы не допустить перерастания церемонии прощания в крупный протест, как это случалось в XIX-XX веках — например, при похоронах жертв «Кровавого воскресенья», а косвенно и после смерти Владимира Высоцкого в 1980 году.
В результате получившаяся совокупность действий власти укладывается в две очень разные и не противоречащие доступным фактам версии уверенности и растерянности.
Те, кто считает действия власти подчеркнуто уверенными, видит в ее поступках манифест: мы достаточно сильны, чтобы игнорировать любые вопросы. Настолько сильны, что можем не брать на себя никаких обязательств — будь то расследование смерти, публикация медицинского заключения или открытая церемония похорон.
Подчеркнутое подвешивание ситуации вокруг похорон позволило власти рассчитывать на то, что энергия недовольных уйдет на борьбу с рукотворным кризисом вокруг судьбы тела Навального и оттянет внимание от самой смерти. Иными словами, победой будет считаться уже сама возможность похоронить, а не расследование гибели и наказание виновных. Российский протест, как правило, следует повестке власти, а не собственной — в этом его очевидная слабость, которая проявилась и в текущей ситуации.
Версия растерянности высшей власти выглядит иначе. В том случае, если смерть Навального стала для нее неожиданностью (а точно подтвердить или опровергнуть это пока никто не может), она была бы естественным поводом для тревог и фобий. Ведь тогда возникает вопрос, кто мог стоять за произошедшим и не было ли это очередным размыванием монополии на насилие, да еще и в такой важной сфере, как контроль за крупными оппозиционерами, имеющими международную известность.
Соответственно, все дальнейшие задержки вокруг тела и похорон можно интерпретировать как отсутствие внятных команд с самого высокого уровня. Это довольно обычная для российских реалий ситуация, которую можно было наблюдать, например, во время пригожинского мятежа. Невольным следствием возникшей паузы стало сближение дат похорон Навального и «праздника» президентских выборов, из-за чего Борисовское кладбище превратилось в едва ли не самый посещаемый в предвыборные дни объект, за которым теперь не угнаться ни одному избирательному участку, да, пожалуй, и предвыборному мероприятию.
Ставка на забвение
По итогам событий, случившихся после смерти Навального, ни одна из сторон пока не выглядит добившейся существенного успеха. Критики режима воодушевились очередным разрушением самовоспроизводящихся стереотипов о собственном одиночестве и маргинальности, ничтожности перед силой «большинства» — ведь в первые три дня в прощании с Навальным участвовали десятки тысяч москвичей, хотя потенциальные риски для такого шага были в разы выше, чем во времена сопоставимой по числу людей Болотной.
Однако такие всплески ожиданий от самих себя обычно скоротечны и быстро сменяются новым погружением в представления о собственном бессилии и обреченности. Да и неясно, что же делать с этим внезапным обнаруженным «неодиночеством». Единственной фигурой, умевшей собирать таких неодиноких недовольных как раз и был Навальный, чем и заслужил предельную жестокость властей. Других политиков, выглядящих одновременно столь же сильными, современными и оптимистичными, в протестном лагере пока что не наблюдается. Никто из оппозиционных фронтменов не стремится аккумулировать проявившую себя на прощании с Навальным социальную энергию и трансформировать ее в политические действия — в том числе, очевидно, опасаясь повторить его участь.
Успех власти состоит в способности остаться в целом в зоне комфорта, сохранить общую управляемость и не расплескать созданное для себя и своих сторонников ощущение «праздника выборов». Нельзя утверждать, что избирательная кампания идет совсем безоблачно, но такие нюансы, как зазор между низким интересом к кампании и ожидающейся сверхвысокой явкой, считаются малозначимыми.
Проблема для власти — третья за год после пригожинского мятежа и кампании Надеждина — массовая реанимация антивоенной повестки. Оценки состояния общественного мнения в России очень приблизительны. Одни эксперты оперируют цифрами в 70–80% поддержки военного курса, другие исходят из того, что число радикальных милитаристов и пацифистов сопоставимо и не превышает 20–30%. Остальные же граждане представляют собой апатичное большинство, стремящееся развидеть военные новости и готовое идти за тем трендом, который покажется им доминирующим.
Попыток экспериментально проверить достоверность каждой из гипотез — например, через допуск Надеждина к выборам — не предпринимается, и сама мысль об этом воспринимается как пораженческая и даже предательская. Вместо этого расчет делается на то, что смерть Навального быстро забудется, как и многие другие недавние события — от пригожинского мятежа до штурма аэропорта в Махачкале.
Способность к забвению и переключению внимания действительно остается у российской аудитории сверхвысокой — тем более в политике, не вызывающей большого интереса у российского общества. Тактически этот феномен дает управленческой системе преимущество, однако всех проблем для нее он явно не снимает.
