Флаги наших отцов

Леворадикальный эссеист и публицист Дмитрий Ольшанский опубликовал 21 марта в FB манифест, выражающий позицию той части российской интеллигенции, которая стоит на условно имперских позициях, образованных пропутинцев можно сказать. Прочитать его стоит хотя бы для того, чтобы лучше понять ход их мыслей и – что, пожалуй, даже более важно, - глубину разочарования пройденным, скрашивающуюся, впрочем, растущей надеждой, что всё было не зря и теперь пойдёт как надо.

В самом конце двадцатого века в центре Москвы, у бывшего музея Ленина, образовался удивительный толкучий рынок. Там не торговали ни едой и водкой, ни джинсами и шапками, и ни иконами и самоварами. Там торговали прекрасным прошлым и утраченным величием России – и проповедовали то же самое.

Нищие, немолодые и слегка одержимые граждане продавали газеты с названиями вроде «К топору», книги с названиями вроде… нет, не могу я процитировать этих названий, достаточно и того, что один из самых популярных авторов того базара расчленил жену и долго сидел в психушке, – и там же встречались красные и жёлто-чёрные знамёна, гуляли на фоне портретов Сталина ряженые казаки, и кто-нибудь обязательно выступал, стоя на пустом ящике. Это был гайд-парк всех униженных и оскорблённых. Это была ассамблея городских сумасшедших, которых тщательно обходил стороной любой здравомыслящий человек. У здравомыслящего человека были дела, планы, будущее, а у этих оборванцев что? – заговор, масоны, империя, наши союзники армия и флот, наша советская родина, тайны атлантов, угроза НАТО, Севастополь, Севастополь, гордость русских моряков. Больные какие-то, – говорил здравомыслящий человек.

*

Примерно тридцать лет назад Россию захватила новая жизнь. Этой жизни можно дать какие угодно определения по своему вкусу – либерализм, релятивизм, потребление, вестернизация, свобода, гламур, власть денег, как хотите, – существенно, однако, то, что со временем она казалась всё крепче, она выглядела несомненной, единственно возможной, словно бы никакой другой не было и не будет. И если первые её шаги – в те анекдотические дни, когда гремели гангстерские перестрелки и золотые цепи, – были ещё неуверенными, новый мир смешно спотыкался и запросто мог рухнуть, то с наступлением следующего века, когда вовсю, широким потоком хлынули клубы и бары, банки и кредиты, путешествия по всему миру, невообразимые моды, наряды, толпы лощёных карьеристов, штурмующих мегаполисы, толпы в торговых центрах, модные офисы с огромными окнами и здоровенные куски как будто бы русской, но какой-то чужой, наскоро слепленной речи, со всеми её кейсами, брифами и триггерами, – этот поток заполнил собой всё, и настаивать на чём-то ином стало неловко и стыдно, ну примерно как похвастаться в красивой и социально удачной компании, обсуждающей сравнительные преимущества побережья Португалии и Лигурии, что ты коллекционируешь спичечные коробки.

И всё-таки в России нашлись странные люди, которые взяли, да и пошли против потока и против времени. В темноту.

*

Политическая работа Эдуарда Лимонова на протяжении десятилетий была сизифовым трудом. Он, ещё вчера благополучный французский писатель, постоялец мансард, муж красавиц и гость конференций по всему миру, теперь только тем и занимался, что собирал из каких-то безнадёжных провинциальных городов-заводов угловатых пацанов, маршировал с ними на экзотических демонстрациях, выдвигался на выборах, где получал мизерные проценты, делал газету, таскал коробки, терпел плевки в свой адрес со стороны приличного общества, сидел в тюрьме, сидел в полиции, и всё это – зачем? Наши МИГи сядут в Риге, за наших стариков отрежем уши, – лихо, кто спорит, но не пора ли вам, Эдуард Вениаминович, перестать строить из себя вечного подростка? И эти провокационные разговоры. «Надо было сразу защитить права русских, – сердится Лимонов в 1992 году, – почему, мать-перемать, У... должен принадлежать Крым, почему им должна принадлежать Харьковская область, почему им должен принадлежать Донбасс?» И чуть позже, в 1996, в Думе: «Мы хотим объединить всех русских в одном государстве. И если для этого необходимо изменить границы, то их нужно изменить. Вы знаете, что заморожен референдум в Крыму. И это – потому что Россия отказалась встать на их сторону». Здравомыслящие люди смотрели на него, скучающе зевая. А он тащил свой камень, собирая со всей страны тех редких мальчиков и девочек, кто готов был не покупать и развлекаться, а жертвовать собой. Но во имя чего? Во имя невидимого, невозможного поворота жизни.

*

Александр Проханов показался мне старым пиратом.

Буквально так, как это было у Стивенсона, когда мальчик видит в трактире «Адмирал Бенбоу» пожилого разбойника с сундуком, – таким и я впервые увидел Проханова в его кабинете на Комсомольском проспекте, когда, страшно волнуясь, впервые пришёл в штаб-квартиру национал-патриотов, «красно-коричневых», как их тогда называли. Зачем пришёл? – за настоящей свободой, конечно, и Проханов раздавал её, как лучший роутер теперь очередное тридцать пять-джи. Он написал бесконечное количество романов и газетных передовиц, но действительно важно вот что: в самые глухие, самые неподходящие годы – а это сытое, сладкое время тянулось так долго, – он упрямо повторял на разные лады одну и ту же завиральную, фантастическую, освобождающую идею. Проханов считал, что эту нашу новую жизнь – такую нарядную, такую модную, маркетологически востребованную, разумную в своей неизбежности и неизбежную в своей разумности, украшенную большими окнами в лучших офисах и сверкающими деловыми словечками, эту новую жизнь, чья миссия – открыть Россию всему глобальному миру, подверстать её под чью-то высшую цивилизацию, которая отлично обустроилась, пока у нас тут в Рязани грибы с глазами, – так вот, что эту новую жизнь нужно выбросить за борт. Камень на шею – и утопить. Скормить акулам. И взять курс на Торгуту, она же и Китеж-град, волшебное пространство нашего прошлого, но не какого-то конкретного, а прошлого вообще, всего сразу, обращение к которому и откроет нам правильную тайную дверь.

Это, повторяю, была невозможная идея – и невозможная до того самого момента, пока не сбылась.

*

За три недели до смерти, получив поздравление с днём рождения от Жириновского, Лимонов написал: «признаюсь, я тронут тёплым посланием старого товарища по борьбе. Каждый на своём фронте, мы пусть и немного, но изменили Россию».

Про Владимира Вольфовича, мятежного сына избранного народа по отцовской линии, перешедшего на сторону другого избранного народа, сказаны километры всего нехорошего. Он был агрессивен, скандален, он дрался, он всех обижал, он привлекал патриотические голоса, но не боролся за Кремль – и, таким образом, помогал тем, кто там сидел. Но вот его жизнь прошла – и теперь, если обернуться и заново посмотреть, чем же он занимался, то выяснится нечто неожиданное. Окажется, что его взбалмошное, достоевское поведение – это причуда эпохи, что борьба за Кремль четвертьвековой давности – это фуфло, его бы всё равно никому не отдали. А удивительно совсем другое: если в те годы считалось, что все вокруг – здравомыслящие люди, и только Жириновский сбрендил и дурака валяет, то сейчас очевидно, что в тогдашнем мире нелепых лунатиков, уверенных в том, что после распада страны и нашего грандиозного позора – молочные реки потекут вдоль кисельных берегов, ведь все в мире наши друзья и желают России добра, а впереди у нас счастье «перемен и реформ», – один-единственный Жириновский много лет твердил стране, что дважды два – внезапно четыре, кричал об униженном положении родины, о разделённости русского народа, о необходимости думать о своих интересах – и отстаивать их любой ценой, а не мечтать о том, как мы прям вот сейчас заживём.

«Ельцин говорит: признаю У..., а мы говорим – не признаём У...! Вывод войск? Остановить вывод войск!» «Пройдут годы, вырастет новое поколение. Оно накажет всех – за Беловежские соглашения, за 1991 год». «Почему вы думаете о том, что где-то там скажут? Мы будем беднеть, хиреть, но зато будет хорошо на Западной У..., в Прибалтике, в Закавказье? Они ненавидят нас». «Что такое У...? Южная и восточная часть – это Россия». «Русские, которые живут на У..., – у них есть право жить под российским флагом. И если они этого захотят, мы, Россия, это обеспечим».

И всё это – в прошлом веке. Когда не было ни единого шанса, что кто-то поймёт, о чём речь.

*

Философия Александра Дугина – если коротко пересказать самое главное – сводится к обдумыванию слова «традиция», а слово это, в свою очередь, понимается как символ этакого всемирного союза мракобесов и ястребов почти всех культур. Если с полвека назад популярны были съезды духовенства разных конфессий, где священники, пасторы, раввины и даже шаманы должны были водить хороводы во славу прогресса, гуманизма и ядерного разоружения, то Дугин словно бы выстраивает свой аналогичный хоровод, но уже во имя общего противостояния современному миру. И я не знаю, уместно ли собирать воедино такое количество религиозных, академических и художественных идей, теорий, фантазий и образов – как это у него принято, но зато я чувствую родство этой тридцатилетней дугинской деятельности – с тем переживанием дефицита идеала, дефицита вдохновляющего мифа и ощущения социальной подлинности, что было так характерно для промежуточной, потерявшейся России на грани веков.

Та Россия – точнее, конечно, её проигравшая часть, неспособная быстро и много украсть, после чего осесть где-нибудь на лигурийском берегу, – спрашивала себя: где же смелый человек? где герой? Где вера, где борьба, где страсть? Неужели Александр в пернатом шлеме переходил Граник, апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, чтобы буржуа благодушествовал? Где то государство, которое строилось тысячу лет? Куда всё это делось – признано маркетологически невостребованным?

И Дугин терпеливо собирал в свой чемодан все, что было выброшено победителями.

*

Прошлой весной, вскоре после 24 февраля, я шёл по самой пошлой улице Москвы, где старая архитектура была тщательно снесена и заменена блестящими муляжами, где расположились самые дорогие магазины города, вечно безлюдные, бесполезные, но от этого ничуть не менее триумфальные.

А теперь они были закрыты. На дверях каждого из них висела бумажка, сообщавшая что-то вежливо-уклончивое, но обозначавшее только одно: нас больше нет. Не хватало только досок, которыми могли быть крест-накрест забиты их витрины.

Я бродил мимо них, подходил ближе, перечитывал скучные буквы – и переживал что-то такое, для чего у меня не было слов. Я не радовался и не расстраивался, я чувствовал недоумение и трепет, как будто в воздухе открылась тайная дверь, и туда втянуло весь мир со мной вместе, и только эти дурацкие бутики остались брошенными во вчерашнем дне, где они только что так надменно возвышались над всеми.

Это была победа. И вовсе не над У.... Над чем-то другим, и не менее существенным.

*

Здравомыслящие люди могут скептически заметить, что резкий поворот, который совершила Россия, прожив два февраля – четырнадцатого и двадцать второго года, – был связан вовсе не с тем, что думали, говорили и делали Эдуард Вениаминович, Александр Андреевич, Владимир Вольфович, Александр Гельевич, а также все их единомышленники, конкуренты и последователи, нет, просто западный мир отказал нашим властям в почтении и дружбе, а те обиделись – и вот.

Это верно, но и неверно. Волга, несомненно, впадает в Каспийское море, но перед этим она ещё много чего делает, благодаря чему и становится тем, что мы видим в финале её течения.

Упрямые, неприличные, обречённые в своём долгом, утомительном бодании с неумолимым, как представлялось, ходом истории русские патриоты, эти люди из спичечного коробка – заселяли Россию тенями своего воображения, заполняли её своими опасными мыслями и словами, они пинали и толкали огромного Голиафа нашего цивилизованного будущего, который даже не замечал их ударов, они тащили за собой уже почти что бесхозное, никому больше не нужное наше великое прошлое, они старели и умирали, но вся их жизненная ставка, которая обязана была быть напрасной, вдруг выиграла, и будущее рухнуло, и тайная дверь открылась.

*

В жизни есть такой грустный закон: наши желания сбываются, когда уже поздно. Наши любимые идеи реализуются, но не в то время и не в тех руках.

Недавно мне позвонили из редакции одного журнала, который возглавляет Проханов, сказали, что надо зайти за неожиданным гонораром. Я чуть не заблудился, но всё же нашёл квартиру на первом этаже потрёпанного советского дома, похожую на ЖЭК, где должны стоять мётлы, и куда в истерике звонят жильцы сверху, у которых течёт. Сидевшая в комнате под огромным портретом Сталина среди икон добрейшая женщина выдала мне конверт неизвестно за что, а я огляделся и подумал: ну как же так. Этот человек придумал, буквально намечтал огромный поворот в жизни страны, у него всё сбылось – и, собственно, что? Сейчас сюда зайдёт слесарь? А где же моднейший офис с огромными окнами?

Хуже другое. Я и сам, честно сказать, давно адаптировался к миру Голиафа. Там отель забронировать, тут подписаться на сериалы, налить монтепульчановки – ну и какая ещё газета «К топору», вы о чём? Я испортился и опошлился как переулок с бутиками, и я не был готов к решительному повороту, когда корабль взял курс на Тортугу, выбросив всё, что я так ненавидел, но к чему постепенно привык.

Но дело в том, что бывают моменты, когда поздно не только праздновать победу революции, пришедшей спустя много лет, да ещё мимо тех, кто её ждал и готовил, – но и отказываться от неё.

Назвался патриотом – полезай в кузов, и не нужно этого жалкого бормотания, что ещё неизвестно, что там впереди. Севастополь, Севастополь, город русских моряков – кто-то должен продолжать петь, и флаги наших отцов – посвятивших свою жизнь возвращению прошлого и безнадёжному противостоянию всему миру непонятно зачем, могли бы и чем-нибудь поинтереснее заняться, Лигурийское побережье посмотреть, неглупые же люди, ей-Богу, – флаги наших отцов должны быть подняты высоко-высоко, даже если однажды выяснится, что всё было напрасно.

И если бы я мог выступить перед опрокинувшей своего Голиафа Россией, стоя как городской сумасшедший на толкучке, на пустом ящике, то сказал бы:

Я пойду за тобой в темноту.

Примечание ВиД. При всём пафосе эссеиста нельзя не отметить одну курьёзную деталь: название эссе – это название военного американского фильма 2006 года, в котором рассказана история шести пехотинцев США, водрузивших флаг на вершине горы Сурибати во время битвы при Иводзиме. Операция по захвату острова Иводзима стала переломным моментом в ходе Тихоокеанской кампании США против Японии весной 1945 года.