Отступление под Харьковом. Приведут ли военные поражения к внутриполитическим

Чем больше будет военных неудач и поражений, тем острее будет контраст между пространствами мира и войны. И тем выше будут риски для политического лидерства Путина – пытаясь быть своим и для мирного времени, и для войны, он может превратиться в ничто для всех, утверждает политолог Татьяна Становая в статье на Carnegie Endowment.

Отступление российской армии под Харьковом посеяло в рядах провоенных активистов панику, разочарование и недоумение. Злость на начальство и вопросы, как это могло произойти, заполнили их телеграм-каналы, что стало для Кремля одним из самых серьезных политических вызовов со времен разгрома внесистемной оппозиции.

У российской власти всегда были сложные отношения с провоенным сегментом. Многие годы он был маргинальным – только небольшая группа фанатов проекта «Новороссия» следила за столкновениями на Донбассе, не особенно влияя на повестку. Однако вторжение в Украину не только радикализировало партию войны, но и пополнило ее политическими тяжеловесами. Консервативный антизападный мейнстрим (туда вошли и партия власти, и силовики, и системная оппозиция) полностью поддержал путинское решение и даже попытался возглавить провоенное движение.

На какое-то время почти стерлась разница между провоенными оппортунистами внутри власти и старой партией «пора идти на Киев», что создало ощущение широкого социально-политического движения в поддержку войны. Но когда дело дошло до неудач, размежевание тут же вернулось: представители истеблишмента стремятся оправдать любое решение руководства, в то время как провоенные активисты возмущаются, критикуют и даже ставят под сомнение способность российской армии добиться успеха.

Сформировалось два параллельных мира: первый, официальный, «мирный», тот, что на виду и под политическим контролем, со своими кураторами и красивыми картинками в телевизоре – в России все замечательно, на фронте все цели будут достигнуты, Запад загнивает. Второй, параллельный – «военный» – с тысячами погибших и раненых, победами и поражениями, борьбой не на жизнь, а на смерть. Появилось глубокое расхождение между теми, для кого происходящее – это священная народная война в логике «отступать некуда, позади Москва», и теми, кто лишь наблюдает за тем, как идет «специальная военная операция» с непонятными целями и временными рамками.  

Поначалу разница между двумя мирами была не особенно заметной, что позволяло Кремлю наслаждаться плодами патриотической консолидации. Уровни поддержки всех институтов власти взлетели вверх, общество солидаризировалось с Кремлем, никто не осмеливается «раскачивать лодку», внесистемная оппозиция разгромлена, а системная присоединилась к военному лагерю, благодаря чему сентябрьские выборы прошли без сучка и задоринки.  

Однако со временем два мира все больше отдалялись друг от друга. Уже летом соцопросы показывали, что российское общество устало от новостей о войне и даже раздражается от бесконечных реляций о новых завоеваниях. В Кремле поняли, что народу лучше дать отдохнуть от военных сводок, и стали еще активнее изображать «мирную жизнь». А в это время потери и трудности на фронте копились вместе с опасениями, что Россия уже никогда не дойдет до Киева.

Возможно, сосуществование мирного и военного мира могло бы продолжаться еще долго, если бы не разгромное отступление под Харьковом. Размашистое празднование Дня города в Москве шокирующе контрастировало с обсуждением военных провалов в социальных сетях. Торжественное мероприятие с участием Владимира Путина в «Зарядье», открытие колеса обозрения на ВДНХ, праздничный концерт и салют – и все это на фоне потоков панических, возмущенных, отчаянных сообщений о кровавых поражениях на фронте.

Параллельный мир «военного времени» все последние месяцы зрел и разрастался, наращивая социальную базу и завоевывая доверие сотен тысяч россиян. В момент поражений этот мир вышел на авансцену, поставив Кремль в крайне неприятное положение. 

На возмущение провоенных активистов власть пока отвечает сбивчиво и хаотично. То угрожает, то списывает все на украинских ботов, то бросается доказывать, что люди имеют право на праздник. Все это непохоже на скоординированный ответ и только усугубляет проблему, подпитывая противостояние.

В корне этого противостояния и расхождения – особое, очень специфическое отношение Путина к тому, что он затеял на территории Украины. Ни в начале, ни сейчас он не был готов к масштабным и длительным сражениям с украинской армией, рассчитывая, что Украина падет быстро и легко. Отказ от мобилизации, готовность отступать, сдавая завоеванные территории, разговоры о том, что не нужно торопиться, выдают веру Путина в то, что Украина, в его понимании, обречена исторически и без всяких боев.

В глазах президента, неважно, где проходит линия фронта и как она движется, неважно, где и когда состоятся референдумы и какая часть будет присоединена к России. В путинской картине мира нет никакой Украины, а есть обреченные на исчезновение «антироссийские» силы (они же «нацисты») на «русской земле», уничтожение которых необязательно требует полномасштабных военных действий.

В этой логике все само падет к ногам Путина по мере того, как развалится Запад: «нацисты» утратят доступ к внешним ресурсам и сами по себе станут пеплом истории. Этим во многом объясняется то, что в последние месяцы Россия не ввязывалась в серьезные бои и не продвигалась вглубь Украины. Не станет Путин драматизировать и нынешнее украинское наступление, потому что при всей его неприятности оно вряд ли сможет поколебать его веру в неизбежность возвращения Украины в родное российское гнездо. 

Проблема этой логики в том, что многие в России согласны, что нет никакой Украины, но мало кто, как Путин, верит, что победить в войне можно просто дожидаясь кончины Запада. И пространство «мирного времени» возникло совсем не потому, что путинский подход кажется убедительным российскому обществу или правящей элите, а, наоборот, как следствие попытки Путина победить в этой войне без непосредственного участия элиты и общества.

По мере того, как военная операция затягивается, Кремль начинает выдавливать военную повестку на периферию, культивируя «нормальность» и обыденность происходящего. А это будет еще больше усиливать контраст пространства «мирного времени» с пространством «войны». Военные неудачи, в свою очередь, будут гальванизировать военный лагерь, накачивая его оппозиционным потенциалом.

Провоенная оппозиция может стать одним из самых серьезных вызовов для власти со времен разгрома внесистемной оппозиции. Причем, в отличие от Навального, в нынешней ситуации возможности Кремля подавить такой правый протест будут ограничены. Путин не воспринимает провоенных активистов как идеологических противников, действующих в интересах внешних врагов. Он видит их протест как легитимный, патриотический в своей сути, что значительно сужает поле для маневра силовиков, отвечающих за репрессии. Да и типичная для чекистов силовая идеология не сильно расходится с тем, что транслируют сегодня бойцы телеграмного фронта – многие в спецслужбах симпатизируют этим правым «патриотам».

Чем больше будет военных неудач и поражений, тем острее будет контраст между пространствами мира и войны. И тем выше будут риски для политического лидерства Путина – пытаясь быть своим и для мирного времени, и для войны, он может превратиться в ничто для всех. Пока же, если негодование и паника не примут организованные антипутинские формы, Кремль вряд ли пойдет на разгром этого сегмента российского общества. 

Фонд Карнеги за Международный Мир и Carnegie Politika как организация не выступают с общей позицией по общественно-политическим вопросам. В публикации отражены личные взгляды авторов, которые не должны рассматриваться как точка зрения Фонда Карнеги за Международный Мир.