Треск расходящегося шва. Что разбудило институт выборов
Ответ на вопрос, вынесенный в заголовок, в совершенно блестящей, глубокой статье политолога и доцента Института общественных наук РАНХиГС Екатерины Шульман. Коллективными усилиями откручивали стрелку часов назад, большими тратами и жертвами удалось удержать ее на месте, только удерживающие сильно поиздержались и ослабели. Базовый же конфликт между потребностями социума и уровнем развития системы управления не разрешен, пишет автор, и рассказывает, к чему это приведёт.
Одна из самых распространенных и тлетворных ментальных ошибок состоит в отождествлении несвободы и порядка. Из-за этой умственной аберрации принято полагать, что там, где свободы меньше, все совершается согласно единому сценарию и управляется из общего центра, причем приказы этого центра выполняются точно и неукоснительно. Со своей стороны, граждане, ощущающие недостаток свободы, склонны подозревать, что если вдруг свободы прибавится, то одновременно убавится тот небольшой объем порядка и спланированности, который они вокруг себя наблюдают.
При этом если спросить, где вероятнее найти эффективную бюрократию – в Германии или в Северной Корее, то верный ответ даст почти каждый. Тем не менее миф этот живуч и древен и порождает привычное упрощение в анализе недемократических политических режимов: их рассматривают как царство вертикальности, территорию победившего плана и расширенную проекцию единого руководящего разума, который наблюдатели готовы признать злонамеренным и бесчеловечным, лишь бы не сомневаться в его существовании.
Внутри таких систем страшное количество интеллектуальных ресурсов тратится на размышления, зачем «они» сделали то-то и то-то (поскольку все сущее рассматривается как результат сознательных и целенаправленных действий субъекта «они») и что «они» намерены делать дальше. Предполагается, что, проникнув в сценарный замысел, лежащий в тайной папке на столе у «них», обретешь полную картину неизбежного будущего: планы не могут не осуществляться, «мы» просто можем о них не знать.
Общество может избыть эту дикую пародию на платонизм ростом самосознания и осознания той реальности, с которой каждый из нас имеет дело на практике, не определяя ее словами: реальности, которой никто не руководит, в которой события определяются не планом, а случайностью, взаимодействием и конкуренцией сталкивающихся интересов.
В политической науке преодоление сценарного психоза происходит через понимание авторитарного (тенденции власти концентрироваться в узкой и сужающейся группе) и демократического (потребности людей в политическом участии, представительстве своих интересов и деятельной кооперации) не как двух концов несгибающейся линейки, а как постоянно присутствующих компонентов социального пространства.
Все больше появляется работ об авторитарных политических институтах и политических институтах при авторитаризме (что не одно и то же), которые стараются уйти от наивного представления о том, что в политических системах может быть что-то декоративное. Институты могут быть сильными и слабыми, более или менее функциональными, соответствовать своим вывескам или нет, но все, чем занимаются люди, имеет человеческое содержание и смысл. В социальном пространстве не бывает фикций, и никакое соотношение сил в нем – не навсегда.
Специфический элитизм исследовательского взгляда, склонность концентрироваться на «десижн-мейкерах», от которых все зависит, а общественными настроениями пренебрегать как малосущественными, был преодолен уже тогда, когда история перестала быть сборником рассказов о деяниях царей и героев. Однако в области authoritarian and hybrid regime studies этот подход сохранялся почти до самого последнего времени, питаясь представлениями о том, что недемократические или недостаточно демократические политические системы каким-то образом сумели загерметизироваться от социума, одновременно управляя им.
Если мы признаем, что социальное первично по отношению к политическому, что общественные настроения влияют на политические решения, что замыслы и сценарии реализуются ровно настолько, насколько они соответствуют объективным обстоятельствам, а не противоречат им, что акторы, находящиеся на вершине управленческой пирамиды, в большей степени связаны ее ограничениями, чем определяют ее природу, – для нас в политическом процессе будет не так много внезапного и непредсказуемого.
«Неожиданные» результаты региональных выборов осени 2018-го не только логично следуют за реакцией на объявленное повышение пенсионного возраста, но и хорошо встраиваются в долгосрочную и объективно обусловленную тенденцию изменений в общественном сознании: трансформацию взглядов на государство и свои отношения с ним, на взаимные права и обязанности человека и государства, на власть в широком смысле и свои отношения с ней, на свой статус как граждан.
Развод с государством
Тот факт, что состояние российской политической системы и общественного мнения возвращается в стадию 2011 года, был сформулирован в выводах исследования фонда ИНДЕМ еще в 2016 году. Расчеты строились на суммировании результатов серии экспертных опросов и показали, что, поскольку вся политическая активность 2012–2016 годов, внешняя и внутренняя, была реакцией на протесты 2011–2012 годов и имела целью не допустить их повторения, логично, что ситуация по ключевым параметрам вернулась в этот самый 2011 год, только с истощенными ресурсами системы.
Проще говоря, коллективными усилиями откручивали стрелку часов назад, большими тратами и жертвами удалось удержать ее на месте, только удерживающие сильно поиздержались и ослабели. Базовый же конфликт между потребностями социума и уровнем развития системы управления не разрешен. В этих условиях, говорилось в исследовании, неадекватный вес приобретают факторы, сами по себе незначительные: внешние обстоятельства и внутренние акторы, в том числе оппозиционные (или псевдооппозиционные), которые от неестественной выравненности политического пространства кажутся выше и заметнее, чем они есть на самом деле.
За годы начавшейся в 2011-м стагнации российское государство становилось доминирующим работодателем: расширяло федеральный и региональные аппараты, госкорпорации, госбанки, бюджетные учреждения. Таким образом поддерживали низкий уровень безработицы, который в России интересно сочетается с высоким уровнем тревоги граждан о потере рабочего места, хотя, если верить цифрам, такой проблемы не существует.
Именно этот фактор определил метод проведения президентских выборов-2018: административная мобилизация не по месту жительства, а по месту работы, не силами региональных властей, а силами государственных или лояльных власти работодателей. На региональных выборах именно эти обобщенные бюджетники и госслужащие дают нам лоялистское электоральное ядро: до приписок это 25–35% за любого кандидата от власти. К этому ядру стремится сжимающийся рейтинг «Единой России». Лишь немногим выше уровень готовности голосовать за действующего президента, если бы выборы прошли в ближайшее воскресенье (47%, по последним данным ФОМ).
Социологические данные за последние 8–10 лет и особенно с 2014 года фиксируют то, что можно назвать медленным отмиранием традиционного патерналистского сознания: представления о государстве как о родителе и о себе как о его подопечном. Постепенно уменьшаются как позитивные ожидания от государства, так и готовность делегировать ему ответственность за свою жизнь и, следовательно, свои права в обмен на защиту, помощь, материальную поддержку, на стабильность в широком смысле.
В исследовании социолога Сергея Белановского есть очень показательные цифры; из двух вариантов: «рассчитываю только на себя» и «надеюсь на помощь государства» – 94% выбирают первый и только 6% второй вариант. Белановский прямо называет это явление «смертью легистской утопии», то есть веры в сильную власть, которая наведет порядок просто потому, что она такая сильная. Возможно, назвать это смертью было бы слишком решительно – такие устойчивые паттерны общественного сознания быстро не умирают, но пенсионная реформа нанесла сильный удар по патерналистской картине мира.
Еще один процесс, который делает развод гражданина и государства неизбежным, – это медленная переориентация экономики на менее ресурсную модель. У России по-прежнему нефтезависимый бюджет, но государство в поисках компенсации выпадающих доходов все чаще обращает свои взоры на граждан. Это проявляется в самых разных явлениях: от повышения НДС, акцизов, сборов за жилищно-коммунальные услуги до попыток поймать самозанятых и обложить их налогами. Это приводит к постепенному формированию нового гражданского сознания, поскольку люди начинают понимать, что они не получатели подарков от государства, не бенефициары его благодеяний, а налогоплательщики, которые много чего оплачивают и не так много получают взамен.
Корни недовольства
Сама тенденция изменений в общественном сознании необратима, какие бы действия сейчас власть ни предпринимала. Если произойдет какое-то внешнеполитическое событие, на которое будут отвлечены информационные ресурсы, это лишь усилит раздражение людей. Мы видим в результатах опросов, фокус-групп и глубинных интервью недовольство тем, что «теперь мы кормим Сирию, как Советский Союз кормил Кубу», прощаем всем долги, бесплатно поставляем оружие, содержим полмира ради политического престижа, а самим есть нечего. «Вот на это у них деньги есть. А на пенсии, значит, нет у них денег», – говорят люди.
При этом чем дальше от Москвы, тем больше раздражают внешнеполитические траты, в том числе и расходы на Крым: что логично, в менее богатых регионах меньше поводов просто от хорошей жизни гордиться нашими выдающимися внешнеполитическими успехами. Мы привыкли считать, что Москва – самый либеральный город, но полезно помнить, что это также и город чиновников и бенефициаров бюджета, прямых и косвенных. Так что не стоит удивляться тому, что одобрение внешнеполитического курса в Москве в целом выше, чем в дотационных регионах и малых городах.
«Патриотическая мобилизация» тоже может быть совсем не тем, чем представляется в картине мира государственных медиа. По опросам видно, как снижается популярность версии, что быть патриотом – значит гордиться успехами своей страны. Чаще всего выбираемый вариант ответа на вопрос «Что такое быть патриотом?» (и его популярность растет): делать что-то для своей страны, чтобы помочь ей стать лучше. То есть люди все больше понимают патриотизм не как эмоциональное присоединение к телевизору, а как побудительный мотив к деятельности.
Это возвращает нас к причинам недовольства и раздражения не только повышением пенсионного возраста, но и всем трендом государственной политики последних лет. Эти чувства вызваны не только тем, что у людей отнимают то, что им принадлежит по праву, что они справедливым образом считают своим. Значительная доля этого недовольства – это недовольство навязанным решением, принудительным изменением жизненных планов, о котором с людьми никто не посоветовался.
Коренной политический запрос в России сейчас – это запрос на политическое участие, запрос на учет своих интересов при принятии решений. Собственно, это и есть политический запрос per se, запрос на обретение политической субъектности. Естественно, как это обычно бывает, реальность находится в противофазе с доминирующей медиакартинкой, которая нам говорит, что, наоборот, народ пассивен, политики избегает, ничего не хочет, ни в чем участвовать не желает и душу свою делегирует государству.
В базово здоровом обществе постмодерна, то есть обществе, состоящем не из крестьян и солдат, а из грамотных городских жителей, занятых нефизическим трудом, навыки политического участия восстанавливаются настолько мгновенно, что к этому процессу не очень подходит глагол «восстанавливаться». Вернее будет сказать, что они никуда не исчезают, проявляя себя немедленно, как только риски политического участия становятся чуть ниже, чем выгоды от него. Неготовность идти на риск – одно из следствий снижения толерантности к насилию и того обобщенно понимаемого конформизма, который отмечает каждое исследование ценностей и поведенческих практик россиян. Этим объясняется, почему люди предпочитают выражать свой протест на выборах, а не на митингах, хотя и на митинги ходят тоже.
Возможность легального и безопасного выражения общественного недовольства – великий бонус электоральной системы, из-за которой, собственно, ее строят или имитируют даже те, кто не может себе позволить полноценную демократию. Происходящее в России подтверждает известный политологический принцип благотворности институтов: имитационные лучше отсутствующих, потому что их имитационное состояние есть лишь консервация до того момента, как их активирует сформировавшийся общественный запрос.
Что дальше
Понимание объективной обусловленности происходящего снимает вопрос, что они теперь будут делать, ставя под сомнение существование воображаемого субъекта «они». Правильнее будет задаться вопросом, как система способна отреагировать, что не равно вопросу, как она захочет (решит) отреагировать.
Для ответа снова обратимся к социологии. На поверхности изменений общественного мнения наиболее заметен самый яркий индикатор: снижение рейтинга президента. Но важнее цифр возвращение привязки его к рейтингам других институтов власти, отделение от которых произошло в середине 2014 года. Тогда говорили, что президент превратился в сакральную фигуру, отношение к которой является константой, и много другой лоялистской ерунды, но на практике это означало, что ответ на вопрос об одобрении деятельности президента перестал быть информативным и не сообщал о респонденте ничего. Привязка вернулась к середине 2018 года. Один из ее признаков: синхронное с президентским рейтингом снижение уровня одобрения двух других популярных публичных фигур, ассоциирующихся с внешнеполитическим курсом, – министра обороны и министра иностранных дел.
Практические последствия не замедлили наступить: обращение президента, объяснявшее причины и цели пенсионной реформы, не повлияло ни на отношение к пенсионной реформе, ни на отношение к президенту, а его публичная поддержка кандидата в губернаторы Приморского края не помогла тому выиграть выборы.
Будет большим упрощением сказать, что легитимация режима держалась исключительно на личной популярности президента, и когда завалилось одно – пошатнулось и другое. Легитимация как системы, так и лидера в нашем случае носит не харизматически-революционный, а процедурный характер (конечно, типы легитимации по Веберу в чистом виде в реальности не встречаются, а лидеры склонны стремится к революционному типу, поскольку в нем есть человеческая потребность, хотя процедурный тип – самый устойчивый, и его имеет смысл всеми силами сохранять). При этом взаимозависимость между «народной поддержкой», реальной и воображаемой, и некоторой индульгенцией на нарушение процедуры («какая разница, как считать, все равно люди президента поддерживают») существовала, и сейчас мы наблюдаем размыкание этой цепи.
Как повлияет устойчивое снижение общественной поддержки власти на главную задачу, которую ей предстоит решить в ближайшие годы, – на транзит власти? Пока наша политическая машина вытесняет эту проблему из своего коллективного сознания, поскольку гласно размышлять о том, что будет после нынешнего президентского срока, – само по себе крамола. Но она уже вступила в этот транзитный коридор, еще слабо осознавая это.
В целом авторитарные модели справляются с этой функцией не очень хорошо: пресловутая стабильность в обновлении – золотой секрет демократий. Статистически авторитарные модели персоналистского типа склонны сменяться краткосрочной милитаристской автократией (так называемой хунтой), которая, в свою очередь, передает власть победителю на выборах. Этот тип режимного транзита характерен для латиноамериканских диктатур и квазидиктатур (которые своим количеством окрашивают мировую режимную статистику).
Однако если нечто является статистически вероятным, из этого не следует, что оно случится именно с вами. Чтобы существующий механизм принятия решений сохранился в своем нынешнем виде, его каким-то образом надо трансформировать. Он, естественно, хочет трансформироваться минимально и, как всякая система, имеет своей целью самосохранение. Но поскольку жить вечно невозможно по объективным причинам, то приходится как-то приспосабливаться. Для реализации любых сценариев – от изменения конституции, наделения полномочиями коллективных органов, вроде Госсовета или Совбеза, до выбора единой кандидатуры преемника, не говоря уже о более энергозатратных вариантах типа слияния с Белоруссией в единое союзное государство с выборами общего президента, необходимо располагать тремя видами ресурсов: консолидированным силовым аппаратом, экономической состоятельностью и общественной поддержкой – мандатом от общества.
Проще говоря, популярный президент может себе больше позволить, чем непопулярный. Популярный или хотя бы пользующийся нейтральным отношением общества премьер может претендовать на участие в ярмарке преемников, а тот, который совсем никаким рейтингом не может похвастаться, уже не рассматривается в таком качестве.
В близкой перспективе – до 2021 года, когда сценарий властного транзита должен стать ясным или система перестанет быть собой, опасаться следует скорее не закручивания воображаемых гаек (рефлекторное ожидание наблюдателей в ответ на любые внешние раздражители), а нарастания хаоса случайных решений и выборов, совершаемых каждым из акторов исходя из горизонта планирования, заканчивающегося кончиком собственного носа.
Конкуренция групп интересов, прежде всего силовых, и до того составлявшая почти все содержание российского политического процесса, одновременно обостряется и становится максимально публичной. За прошедшие два года администрация президента перестала быть единым центром принятия решений во внутренней политике, а появившиеся альтернативные центры принятия решений – это центры силовые: управления «Э» региональных ГУВД, местные отделения ФСБ, прокуратура и Следственный комитет. Если первой жертвой поиска виноватых в электоральных неудачах станет политический блок администрации, вспомним, что с 2016 года никакой сколько-нибудь осязаемой нормализации внутренней политики от него никто не дождался: ни изменения правовых норм, ни кадровых решений, ни хотя бы смены тональности публичного медийного дискурса.
По немощи это было или по недомыслию, уже не важно. Нельзя остановить или перенаправить объективно обусловленный политический процесс. Он будет идти в том же направлении, усиливаясь и становясь все более публичным (с ускорением и гласностью, если хотите). Это представляется более важным, чем фамилии занимающих ту или иную должность и партийная принадлежность победителей выборов.
Иллюстрация: Томас Роулендсон. «Очарование демократии пересмотренное, проанализированное и разрушенное». 1799. Источник: Fine Arts Museums of San Francisco/art.famsf.org.
