Замороженная оттепель. Сергей Чупринин поставил литературный памятник либерализации 1960-х
Сергей Чупринин, литературный критик и главный редактор журнала «Знамя», разобрал пазл «оттепели» в послевоенном СССР на разнородные элементы и постарался собрать его заново. Том «Оттепель: события» дополнен книгой не менее впечатляющего объема «Оттепель: действующие лица». А детали, оставшиеся после сборки пазла, составили книгу «Оттепель как неповиновение». Своеобразную трилогию отрецензировал, а правильнее сказать – отрефлексировал в Carnegie Endowment известный российский журналист и публицист, ныне старший научный сотрудник Берлинского центра Карнеги по изучению России и Евразии Андрей Колесников.
История России — это биография провалов либерализаций, гуманизаций, оттепелей. Мераб Мамардашвили как-то заметил, что норма для нашей страны — деспотическое правление, а исключения из правил — краткие периоды свободы, схлопывающиеся ввиду отсутствия практики ее использования.
Оттепель времен Никиты Хрущева и ее инерция, продленная при Леониде Брежневе до 1968-го, с четким финалом в виде вторжения советских войск в Чехословакию, была крайне противоречива — внутри нее были многочисленные эпизоды репрессий, запретов, реверсивного движения к сталинизму. В конце концов, именно на этот период пришлись вторжение в Венгрию, новочеркасский расстрел, Карибский кризис, травля Бориса Пастернака, преследования инакомыслящих.
Скорее это был модернизированный сталинизм с поправкой на попытки осмыслить прошлое, вернуть людей к сравнительно нормальной жизни, приспособиться к новой социально-экономической структуре общества, когда все больше людей получали высшее образование, а численность городского населения превысила сельское. В зеркало оттепели смотрится и наше сегодняшнее время, отчасти завидуя, отчасти — убеждаясь в том, что все хорошее в России заканчивается и непременно наступает новый цикл темных времен, из глухого колодца которых, мнится, нет выхода.
Сергей Чупринин, литературный критик и главный редактор журнала «Знамя», разобрал пазл оттепели на разнородные элементы и постарался собрать его заново. Том «Оттепель: события» дополнен книгой не менее впечатляющего объема «Оттепель: действующие лица». А детали, оставшиеся после сборки пазла, составили книгу «Оттепель как неповиновение».
Рейд в тыл врага
Об актуальном — то есть тлетворном влиянии Запада и борьбе с ним методом уголовных репрессий. В 1969-м, уже на излете оттепели, в Главлите, в иностранном отделе этого цензурного заведения, была обнаружена «банда лесбиянок». Юные комсомолки почтенного надзорно-охранительного ведомства занимались тем, что в соответствии со служебными обязанностями рвали присылаемые с Запада чуждые советскому человеку книги и журналы, а также крошили фривольные пластинки.
Однако по ходу работы они насмотрелись на западную жизнь и решили ею немного пожить. «Вестернизация» приобрела массовый размах, что неизбежным образом закончилось доносом новой работницы, которую пытались вовлечь в соответствующие вечеринки сослуживиц. До суда не дошло, но было уволено 20 комсомолок, пытавшихся пойти по стопам освобожденных женщин Запада.
Таким вот оказался один из первых кейсов борьбы государства с пропагандой свободной однополой любви. Полвека спустя государство снова озаботилось такой же борьбой… Суть эпохи и нюансы политической линии часто лучше видны в анекдоте (в значении поучительной истории), чем в попытках высоколобых обобщений, в чем, собственно, и состоит обаяние титанической работы Сергея Чупринина.
Оттепель — это период мягкого тоталитаризма, даже с элементами всего лишь авторитаризма. «Уже можно было не улюлюкать, — пишет Чупринин о периоде гонений на Пастернака. — Но еще нельзя было — или казалось, что нельзя? — заступаться за гонимых и травимых».
Кто-то, как и в сегодняшней России, действовал в логике «А что, так можно было?», и руководящая и направляющая машина ничего не могла сделать. Так, философ Игорь Блауберг отказался подписывать письмо «против высказываний американской печати», и за это ему ничего не было. А ведь такое фрондерство — шанс вылететь с работы или из партии.
На подписантов коллективных писем в защиту гонимых и арестованных обращали внимание или профилактировали, но тоже не всегда. А иной раз могли заблокировать профессиональную деятельность: рассыпать набор книг, прекратить работу над фильмами, закрыть спектакли по пьесам виновного во фронде.
Система парадоксальным образом была не вполне систематической, хотя менее хаотической и непредсказуемой, чем сегодняшняя машина репрессий. Но, как и сегодня, большинство состояло из пассивных и послушных конформистов с четко раздвоенным приспособленческим сознанием. Иногда агрессивный конформизм вырастал из страха, а страх — из совсем недавнего опыта сталинского режима.
Борис Слуцкий поучаствовал в кампании против Пастернака, и это легло тяжким моральным бременем на всю его совестливую жизнь. Вера Панова специально приехала из Ленинграда в Москву (хотя многие, наоборот, уезжали в срочную командировку или «заболевали»), чтобы поучаствовать в одном из актов травли великого поэта. Объясняла она свой порыв тем, что была уверена: наступает новый тридцать седьмой год.
С проштрафившимися старались работать (разговоры, «строгие выговоры с занесением», просто «выговоры», «постановка на вид», «строгое предупреждение», просто «предупреждение»). «Боролись» за Александра Галича, причем даже после его нашумевшего концерта в Академгородке. Хрестоматийными стали слова Сергея Михалкова в адрес Александра Аркадьевича: «Вы поберегите себя. Вот этот вечер. Как это выглядит со стороны? Взрослый, уже пожилой человек, полулысый, с усами, с гитарой, выходит на сцену и начинает петь. Да, это талантливо! Но это стилек с душком, с политическим душком!»
Многие предпочитали сохранять возможность профессиональной работы, выбрав опцию «молчаливый резистанс». Нобелевский лауреат Чеслав Милош, описывая в своей книге «Порабощенный разум» разные фазы конформизма, обращался к исламскому понятию «кетман», когда не просто правом, но и обязанностью ученого или художника в условиях деспотии становилось сокрытие своих истинных взглядов и намерений. Чтобы сохранить себя и свою работу.
Такой человек рассуждает, по Милошу, следующим образом: «Я — как рак-отшельник, прилепившийся к скале на дне моря. Надо мной бушуют бури, плывут большие корабли, но я стараюсь держаться своей скалы, не то погибну, унесенный водою, и не останется по мне никакого следа».
Зиновий Паперный, который был известен богемной Москве своими убийственными пародиями, отправлялся на партсобрания с фразой «рейд в тыл врага»… В той же логике многие действуют и сегодня — ради своего дела. Иные «выбирают свободу». Как тот же Галич, один из символов оттепели и пост-оттепели, успешнейший, небедный сценарист и писатель, который вынужден был отказаться не только от своего благополучия, но и от Родины, что было для него катастрофой. «И осталась загадка, — пишет Чупринин, — отчего этот преуспевающий бонвиван и циник с барственными замашками так резко разломил вдруг свою судьбу?»
За экстравагантными занятиями и перформансами послеживали, но, как отмечает Чупринин, описывая биографию Генриха Сапгира, «несколько десятилетий назад его за это могли бы стереть в лагерную пыль, однако в дни Оттепели и застоя действовало правило: пока ты нас не трогаешь, и мы тебя не тронем».
«Я думала, это весна…»
Список персонажей оттепели — известных, не очень известных, малоизвестных, но являющихся типическими героями в типических обстоятельствах — огромен. Но при этом индивидуален — это авторский выбор.
Книгу «Оттепель: действующие лица» можно начинать и продолжать читать с любого места. И с любого места остановиться невозможно, притом что алфавитный принцип предполагает нахождение на соседних страницах принципиально — творчески и политически — разных людей: например, Нора Галь соседствует не только с Галичем, но и с махровым консерватором Валерием Ганичевым. И именно такой была эпоха, именно с таким отнюдь не монохромным соседством.
Многие важные персонажи играют в мозаике Чупринина проходную или эпизодическую роль. Иногда в качестве камео выступают действующие лица эпохи, которые заслуживали бы отдельной биографии. Эта энциклопедия оттепели литературоцентрична, но есть в ней, например, и чиновники, и советники вождей.
Однако если, например, Федору Бурлацкому посвящена статья, то почему нет отдельного описания жизни и удивительных приключений Александра Бовина или Георгия Арбатова, не менее заметных фигур, чем Бурлацкий, в интеллектуальной обслуге высшего руководства в том числе в первой половине 1960-х? Да, Бурлацкий трудился в рабочей группе по подготовке проекта новой Конституции СССР (1962–1964; работа была прервана в связи со снятием Хрущева), и он же, вероятно, был автором (или одним из авторов) понятий «общенародное государство» и «развитой социализм», но тогда вовсе не шла речь, как пишет Сергей Чупринин в «Оттепели как неповиновении», об идее президентской республики — в проекте Основного закона усиливалась роль системы Советов и том числе Верховного совета СССР. Это не совсем то же самое, что и президентская республика.
Выдающаяся переводчица Рита Райт-Ковалева — безусловно, символ эпохи. Но такой же символ, например, правозащитница и сиделица Лариса Богораз, вышедшая на площадь в августе 1968-го. Но она упоминается лишь однажды, впрочем, как раз в связи с очень важной и симптоматичной для эпохи историей.
Вскоре после ареста Андрея Синявского и Юлия Даниэля в 1965 году Райт-Ковалева случайно встретила на улице жену Даниэля Ларису Богораз. Райт-Ковалева выразила неудовольствие Синявским и Даниэлем, но отнюдь не их взглядами: знаменитая переводчица, которой советский читатель был обязан первым знакомством, например, с Кафкой и Сэлинджером, считала, что из-за таких людей, как эти два литератора, отдавшие свои тексты для публикации за границей, в СССР ужесточаются цензурные ограничения и становится труднее продвигать в печать действительно важных западных авторов. Удивительно, что примерно такого же свойства претензии кто-то ухитрялся предъявлять Борису Пастернаку.
Нет отдельных жизнеописаний режиссеров Александра Аскольдова и Марлена Хуциева, философов Александра Зиновьева и Эвальда Ильенкова. Да много кого еще из по-настоящему знаковых персонажей эпохи. Но, конечно же, всех не перечислить, и автор оттепельной эпопеи объективно вынужден был ограничивать круг описываемых персонажей — книга и так зашкалила за 69 авторских листов!
В любом случае памятник одному из важнейших периодов отечественной истории поставлен. И он не просто черно-белый, как надгробие Хрущева работы Эрнста Неизвестного (при участии Бориса Жутовского; обоих, увы, в «Действующих лицах» нет), — здесь множество оттенков и черного, и серого (во всех смыслах), и белого.
Оттепель раскрепостила сознание советских людей, «шестидесятничество» (термин введен в оборот в 1960 году критиком Станиславом Рассадиным) интеллектуально, духовно и эмоционально подготовило перестройку и отчасти — волей-неволей — период постсоветских реформ. Но книги Сергея Чупринина свидетельствуют и о том, что периоды свободы слишком коротки, компромиссны и противоречивы, чтобы либеральное сознание и демократические институты навсегда закрепились в нашей стране. И что сами власти всякий раз оказываются парализованы «инстинктивным страхом перед угрозой последовательной либерализации». В этом тоже можно усмотреть сходство хрущевской и ельцинской эпох, закончившихся торжеством полной и безоговорочной автократии.
История России зашла на новый цикл, и пока никто не знает, закончится ли она новым «идеологическим НЭПом» (словосочетание из оттепельных времен) и новой либерализацией. Пока же, как пелось в песне из сериала Валерия Тодоровского «Оттепель»: «Ах, как я была влюблена, мой друг, / и что теперь? / Я думала, это весна, / а это оттепель». Да и та сменилась заморозками.
