Лгать и хранить секреты: какие навыки осваивают ученые во время войн
В издательстве «Альпина нон-фикшн» в мае выходит в свет книга профессора истории и социологии науки Сьюзан Линди «Разум в тумане войны: наука и технологии на полях сражений». Автор исследует, как развивалось взаимодействие науки и государства — от изобретения пороха и использования психологических инструментов в целях пропаганды до современных техноцентрических войн — и показывает, как наука и технологии в современном мире могут приносить не только прогресс, но и разрушение. Forbes опубликовал отрывок из книги.
Как же так вышло, что на протяжении истории человечества наука и технологии вместо того, чтобы искать способы продления жизни, бороться с болезнями и в целом трудиться на благо человечества тратили так много ресурсов в поисках максимально эффективных способов уничтожения людей и разрушения экологии Земли. В разные периоды тесная взаимосвязь науки и военных задач приводила к важным прорывам (таким как изобретение пенициллина или появление компьютеров), но одновременно с этим провоцировала развитие моральной катастрофы в науке, делая ученых заложниками милитаристских планов государств.
В период холодной войны специалисты в Соединенных Штатах оказались перед сложным выбором. Их учили воспринимать науку, медицину и инженерное дело как мирные занятия, ориентированные на «благополучие человечества». На практике, однако, не существовало очевидного способа избежать участия в наращивании милитаризованного знания. Даже если ученый не работал на нужды обороны, он обучал других, кто был обязан или способен это делать. Даже если исследование задумывалось как исключительно гражданское, его результаты могли быть мобилизованы и милитаризованы через годы или даже десятилетия. Некоторые ученые становились невольными участниками осуждаемых ими оборонных инициатив.
Перед ними, помимо прочего, маячила новая угроза судебного преследования или штрафа, даже депортации, поскольку профессиональные знания превращали их в угрозу безопасности, в носителей секретов, способных погубить государство. Маккартизм стоил многим ученым работы и карьеры — больше половины лиц, против которых федеральное правительство вело расследования в 1947–1954 годы, были учеными.
Для одних напряжение оказывалось настолько невыносимым, что они бросали науку. Другие становились историками, социологами, активистами или критиками самой науки или других ученых. Кое-кто в целях самозащиты направлял исследования исключительно на сферу философии или высших теорий — на то, что казалось безопасно далеким от практического военного применения. Были и такие, кто на протяжении всей карьеры спокойно переключался с гражданских проектов на военные и обратно, очевидно считая, что это нормальная наука в Америке XX века. Иногда им требовался допуск к секретам и деньги Министерства обороны, а иногда нет. Они занимались и теоретическими, и прикладными разработками в национальных лабораториях, на предприятиях оборонной промышленности и в научных организациях. Находились и те, кто с энтузиазмом принимал роль участника политических и военных процессов и радовался доступу к финансированию, влиянию и власти.
В автобиографических зарисовках и архивных записях первых лет холодной войны можно проследить с трудом улаживаемые противоречия, шатания из стороны в сторону. У многих специалистов сразу после окончания Второй мировой войны в 1945 году военная сфера вызывала отторжение, они решительно не хотели больше заниматься исследованиями в военных целях. Некоторые проводили для себя «черту» — посвящали военным проектам ограниченное время (скажем, 20% или 50%) или определенное число лет службы. Но очередной всплеск патриотизма (война в Корее, похоже, вызвала его у многих, как, впрочем, и первый искусственный спутник Земли, и Вьетнам) мог вновь втянуть их в проекты, идущие вразрез с идеями о ключевых ценностях чистой науки. Намного больше, однако, было тех, кто не сопротивлялся вовлечению в оборонные проекты, считая себя при этом «аполитичными», несмотря на поддержку программ разработки биологического оружия или создания атомных бомб.
Как заметил Дэвид Ван Керен в своем исследовании «Наука черная и белая», связь между «чистой» наукой и практическими потребностями национальной безопасности пронизывала организации в академической среде, в частном секторе и даже в оборонном ведомстве. Культура «фундаментальной, несекретной науки и мир засекреченных исследований, связанных с национальной безопасностью, иногда сосуществовали в стенах одной и той же лаборатории. Они были интеллектуально независимыми, но в силу общей институциональной принадлежности иногда дополняли друг друга. Можно сказать, что параллельный научный поиск в рамках фундаментальных исследований и исследований в интересах национальной безопасности достигал своего наиболее полного развития в этих [военных] лабораториях». Подобные сочетания позволяли осваивать новые формы профессиональной жизни.
В письме от 9 июля 1954 года биофизик Йельского университета Эрнест Поллард рассказал влиятельному чиновнику из Комиссии по атомной энергии, как он освоил науку сохранения секретов. «Многие из нас, ученых, постигли смысл секретности и сопутствующей ей осмотрительности во время войны, — писал он. — Мы получали очень мало инструкций извне». По его словам, когда война закончилась, он принял решение избегать секретных исследований: «Я тщательно обдумал проблемы безопасности и секретности и решил заниматься только совершенно открытыми материалами. Я вернул, не открывая, пару полученных мною документов, касающихся создания Брукхейвенской лаборатории, к которой имел небольшое отношение».
Однако начало войны в Корее и обеспокоенность из-за Советского Союза заставили его передумать. Он стал чувствовать, что «как ученый должен платить налог в виде 20% своего времени, посвящая их работам, которые нацелены на увеличение военной мощи Соединенных Штатов». В процессе выполнения секретного исследования в период холодной войны он стал придерживаться строгой дисциплины. «Мне пришлось научиться следить за собой все время — дома, в кругу семьи, с коллегами по колледжу, когда они собираются на дружеские вечеринки, со студентами после занятий, задающими вопросы о газетных статьях, в поезде и даже в церкви. Сохранение секретов, которыми я владею, требует огромных усилий с моей стороны, неустанных, постоянных усилий».
Подход Полларда к обеспечению секретности представляет собой разновидность эмоционального труда, описанного социологом Арли Хохшильд. Он стал неотъемлемой частью его самосознания и проявлялся в церкви, в аудитории, даже в кругу семьи. Его обязательства перед государством находились под угрозой во всех аспектах жизни — и он это знал. Он осознавал, что и зачем делает. Другие, надо думать, осознавали это в меньшей степени.
В интервью, данном в 1962 году психологу Энн Роу, в то время работавшей над вторым изданием своей книги «Становление ученого», палеоботаник Ральф Уоркс Чейни ответил на вопрос, который она не задавала. Он касался его работы в качестве заместителя директора радиационной лаборатории в Беркли во время Второй мировой войны. «В то время я научился лгать, — сказал он. — Я постоянно убеждал наших сотрудников говорить людям, что они делают не то, чем заняты на самом деле. Я, например, занимался радаром, что, как известно любому в мире, было ложью, поскольку над этим работал MIT (Массачусетский технологический институт. — Forbes), так или иначе, большинство находились в неведении. Я буквально позавчера вечером разговаривал с человеком, занимавшим высокую должность в лаборатории, который, по его словам, не знал, чем мы занимаемся».
После такого признания тактичная Роу не стала напрямую спрашивать, чем он действительно занимался в радиационной лаборатории, а заметила, что трудно догадаться, какую роль мог играть в радиационной лаборатории палеоботаник. Чейни сменил тему, но через некоторое время вновь вернулся к этому вопросу: «Я уже говорил, что научился лгать. Чем я занимался в радиационной лаборатории, никого не касается, особенно никого из здесь присутствующих. Лгал я регулярно, и люди действительно ничего не знали. И я не собираюсь рассказывать вам, хотя… у меня просто нет такой возможности, не обращайте внимания». Почти через 20 лет после войны Чейни одновременно хотел поговорить об этом и не хотел. Ему пришлось научиться лгать, и приобретенный навык причинял ему неудобство.
Чейни научился лгать, а Поллард научился хранить секреты. Их пример проливает некоторый свет на поведение и стратегии рядовых специалистов, поддерживавших экономический рост и крепивших национальную оборону в разгар холодной войны в Соединенных Штатах. Они научились хранить секреты, лгать и проходить тесты на полиграфе. Они обменивались советами о том, что говорить на слушаниях по вопросам допуска к секретам, как сжигать мусор, как вести себя при призыве на действительную воинскую службу, как скрывать или преувеличивать потенциальное военное значение проекта, справляться с гневом и разочарованием коллег. Они столкнулись с риском того, что наука, повернутая в сторону интересов обороны, вытеснит их собственные научные цели. Перед ними также замаячила опасность официального расследования в отношении их благонадежности.
В профессиональном мире таким образом появился новый скрытый учебный план, комплекс навыков, ставших обязательной частью профессиональной подготовки — умений лгать, хранить секреты. Этот скрытый план давал ученым ориентир в требованиях, порожденных милитаризацией в эпоху холодной войны. Термин «скрытый учебный план» уходит корнями в теорию образования. В начальной и средней школе существует явный учебный план, охватывающий информацию и знания, которые необходимо усвоить, чтобы выполнить задания и сдать экзамены. Однако обучение этим не ограничивается — есть еще скрытый учебный план, предусматривающий принятие социальных норм, подчинение власти, дисциплинированное управление временем и следование правилам. Современная система образования согласно этой идее знакомит не только с алгеброй и тремя ветвями власти, но и готовит учащихся к соответствию требованиям, подчинению и продуктивной жизни в индустриализованном обществе. Скрытый учебный план часто имеет нравственное измерение. Он объясняет учащимся, как быть одновременно хорошими гражданами и хорошими работниками.
Поколение, на котором я сосредоточиваюсь в этой книге, в процессе своего формального обучения после 1900 года усвоило, что наука является открытой, универсальной и интернациональной — что это начинание, направленное на «благо человечества». Однако в разгар холодной войны исследования многих ученых были не открытыми, а секретными, не интернациональными, а националистичными и ведущими не к общему благу, а к созданию сложных технических средств поражения людей — нового оружия, новых методов разведки, новых информационных систем и даже новых способов допроса пленных, обрушения экономики и провоцирования эпидемий. Рядовые специалисты из разных сфер (от физики до социологии) обнаружили, что их исследования ориентированы на увеличение мощи государства, а ученые, приученные видеть себя создателями знания как общественного блага, оказались втянуты в деятельность, вызывающую совершенно другие чувства.
Профессиональные сообщества, от Американской ассоциации содействия развитию науки до Американского микробиологического общества и Американского химического общества, создавали комитеты по «социальным вопросам» и делали заявления о науке и «благе человечества» на протяжении 1950-х, 1960-х и 1970-х годов. Тем временем их члены разрабатывали оружие и работали в оборонной промышленности.
Для некоторых ситуация стала «катастрофической». Математику Сержу Ленгу, по его словам, было «невыносимо жить в условиях политического преследования, поскольку приходилось сочетать два противоположных стремления. Одно из них — занятие прекрасной математикой, а другое — сохранение условий работы и жизни, приемлемых с философской, интеллектуальной, человеческой точек зрения». В ответ ученые стали присоединяться к организациям, занимавшимся проблемой милитаризации науки вроде Пагуошского движения, либеральной Федерации американских ученых и более радикальной (и процветающей до сих пор) группы «Наука для людей».
Никто из ученых, о которых я говорю, не рассматривал вариант полного отказа от участия в оборонных программах, по крайней мере если они хотели продолжать заниматься наукой и вести исследования. Их понимание своего положения и то, чего они не видели и не осознавали, может пролить свет на стратегии и действия людей, маневрирующих в тоталитарных системах политической и экономической власти.
В своей книге «Пытка секретностью», изданной в 1956 году, социолог Эдвард Шилс высказывает мысль, что ни от каких других профессионалов не требовали «в такой мере жертвовать собственными традициями, как от ученых». В чем выражалась такая жертва? Какие стратегии породила секретность? Чем жертвовали ученые в Америке середины XX века? Что они должны были знать? Что представлял собой «скрытый учебный план» милитаризации?
Безусловно, все это было связано с защитой секретов. Работа с секретной информацией требовала не только молчания. Она требовала умения обращаться с архивами и библиотечными фондами (что хранить, что уничтожать), психологических и социальных навыков (как вводить в заблуждение людей, включая родных и друзей), а также знания правовых рисков и юридической ответственности. Эксперты должны были знать, как сжигать уничтожаемые документы «в присутствии свидетеля» под расписку. Сжигание мусора было официальной задачей: Фред Роджерс, астрофизик Военно-морской лаборатории в Индианаполисе, написал в 1943 году трехстраничную инструкцию о том, как сжигать образующийся в лаборатории мусор.
Они должны были знать, как пережить слушания по вопросам допуска к секретам. Ученые советовали друг другу использовать определенные ключевые слова («периодически», «профессиональный», «ныне завершенный») и говорить: «Конечно, я никогда не передавал им никакой секретной информации». В юридическом словоблудии, в котором поднаторели ученые, отношения с подозрительными лицами характеризовались как «не текущие», «не близкие», «не продолжающиеся» и «не имеющие перспективы возобновления» — возобновление было одним из критериев значимости отношений с точки зрения комиссии по допуску к секретам.
Ученым пришлось знакомиться с юридическими мирами, в которых технические знания делали их уязвимыми. В число оснований для аннулирования допуска входили поддержка Генри Уоллеса в ходе его президентской кампании в качестве кандидата от Прогрессивной партии в 1948 году, поддержка профсоюзов, критика войны в Корее, поддержка государственной системы здравоохранения и даже действующее членство в Федерации американских ученых и Американской ассоциации содействия развитию науки. Планка для отказа была низкой, и ученый, не понимавший правил, мог много чего потерять. Изданный для исследователей буклет Министерства обороны в июле 1964 года и находящийся в архиве математика Баркли Россера, перечисляет уголовные наказания за различные нарушения. Сговор с целью повреждения материалов или сооружений, критически значимых для национальной обороны, влек за собой штраф в размере $10 000 и 10-летний тюремный срок. Изготовление дефектных инструментов или механизмов каралось так же.
Ученым приходилось следить за безупречностью своего поведения в повседневной жизни. В деле о проверке органами безопасности математика Баркли Россера описывается следующий обыденный случай. Как и многие другие эксперты середины XX века, Россер находился под наблюдением государственных служб по многим причинам. Его личное дело включало информацию о детстве, образовании, семейном статусе и всех адресах, по которым он жил в Калифорнии, Нью-Йорке, Вашингтоне (округ Колумбия) и Нью- Джерси. Там содержались не только данные о местах его работы, но и сведения о туристической поездке в Квебек и однодневном визите в Нассау. В нем присутствовало объяснение причин отказа от остановки в запланированном отеле в пакистанском городе Карачи в марте 1968 года («самолет сильно опоздал»), указывалось, членом каких организаций он был (Математический клуб, студенческое объединение Sigma Kappa Phi, загородный клуб Duval и оркестр Принстонского университета), перечислялись близкие друзья. Таким образом, работа Россера в области математики несла с собой не только потенциал уголовного наказания, но и тщательный, даже интимный контроль его жизни.
Статус эксперта был опасным. Россер, надо думать, как и многие другие эксперты, не помнил досконально все свои контакты и связи. В личном деле есть место, где он извиняется за то, что наверняка входил в какие-то еще организации, которые не может вспомнить, и замечает под конец: «Я имел и сейчас имею многочисленные допуски от Министерства обороны и его подразделений, но не помню в связи с чем. У меня есть допуск Института оборонного анализа в Принстоне, Нью- Джерси; допуск, связанный с моей должностью директора Математического исследовательского центра сухопутных сил США в Висконсинском университете; допуск, полученный через Белый дом, для контактов с Управлением науки и техники. Кроме того, 15 апреля 1965 года я был допущен к совершенно секретным материалам отделом Министерства обороны по оформлению допуска к секретным работам на промышленных предприятиях, Управлением военного снабжения… а в 1966 году мой допуск от Агентства национальной безопасности был продлен». Иными словами, Россер проверялся и допускался к секретам множеством ведомств по многочисленным поводам.
Экспертам следовало воздерживаться от разговоров с неподходящими людьми и, очевидно, даже стараться не находиться с ними в одной комнате. В декабре 1966 года сотрудники службы наблюдения обратили внимание на «контакты» американского статистика Джона Тьюки с профессором Джорджем Барнардом — видным британским статистиком, который в 1930-х годах состоял в Коммунистической партии. Эти «контакты» ограничивались участием в ученом совете на заседании в Имперском колледже в Лондоне, во время которого Тьюки чуть больше часа находился в одной комнате с Барнардом, не разговаривая с ним. Итоговый отчет службы безопасности об этом инциденте выглядит почти комично: «Доктора К. Беннетт и Джон Тьюки занимались обычной научной деятельностью во второй половине дня 5 декабря 1956 года, присутствуя на дискуссии по вопросам статистики в Имперском колледже науки и технологии, после которой участвовали в общем чаепитии. <…> Дискуссия началась в 14:30. <…> Доктор Беннетт прибыл около 14:35, доктор Тьюки около 15:10, а доктор Барнард около 16:00. Доктора Беннетт и Тьюки ушли в 17:15, не вступая в личную беседу с доктором Барнардом».
Тьюки, математик из Принстона, имевший наивысший в Соединенных Штатах допуск к секретным материалам от Комиссии по атомной энергии (Q), впоследствии должен был подписать этот отчет, включая последнее утверждение о том, что он действительно не разговаривал с Барнардом. Ему и другим экспертам приходилось мириться с постоянной слежкой и системами контроля, фиксировавшими каждый их шаг.
Иногда нужно было знать, как приуменьшить или скрыть связь проекта с военными. Это была разновидность «лжи» во благо менее осведомленных коллег, которые, как предполагалось, станут более лояльными, если поверят, будто исследование не связано с военными интересами. «В описании научной части (или приложениях) военное назначение лучше всего было замаскировать — обрисовать в самых общих чертах, а не подчеркивать… и не указывать, что исследования новых методов (например, нанохимия, «разумные» компьютеры и т. д.) или новые сочетания известных методов (электропитание автономных акустических систем, высокоскоростных подводных аппаратов и т. д.) неизбежно имеют значение для определенных типов военных задач».
Такой вопрос обсуждали участники JASON — полусекретной группы ученых элитариев, консультировавших правительство в 1950-е годы и впоследствии. Дискуссия была связана с планом создания нового Национального института науки, где секретные исследования могли вестись в атмосфере свободы и творчества, сродни университетской. Один план предполагал издание секретного научного журнала, чтобы ученые могли «публиковать» результаты своей работы.
Эксперты должны были понимать принципы финансирования оборонных проектов. Сохранится ли заинтересованность федеральных спонсоров, ориентированных на нужды обороны, если научные результаты окажутся отрицательными? Когда генетик Эрнст Каспари на третий год финансирования Комиссией по атомной энергии его исследования мутаций у бабочки рода эфестия обнаружил, что одно из предположений было ошибочным, то испугался, что денег ему больше не дадут. «Есть еще один момент, который напрягает меня и который я хотел бы обсудить, с вашего разрешения, — писал он в письме своему куратору. — В противоположность ожиданиям, мои результаты показывают, что 5-бромдеоксиуридин является радиомиметиком (веществом, вызывающим в живых организмах примерно те же изменения, что и воздействие ионизирующего излучения. — Прим. пер.) в значительно меньшей степени, чем обычно считается в научной литературе. Мне хотелось бы знать, становится ли проект из-за этих результатов не отвечающим условиям получения финансирования Комиссии по атомной энергии». На тот момент работа Каспари более года финансировалась по госконтракту. Он получит такой ответ: «Ваш вопрос относительно 5-бромдеоксиуридина меня немного озадачил. Мы заинтересованы в фундаментальных исследованиях, и тот факт, что 5-BUDR является радиомиметиком в меньшей степени, чем принято считать, не снижает наш интерес к вашей исследовательской программе. Мы заинтересованы в вашем подходе к изучению генетики соматической клетки и развития эфестии».
Такой вопрос указывал на уверенность Каспари в том, что Комиссии по атомной энергии нужны лишь открытия определенного типа, что ее финансовая поддержка зависит от определенного, конкретного, технического результата. Действительно ли он так думал? А что можно сказать о других ученых?
Помимо прочего, ученым предписывалось одобрять военные вмешательства США. Математик Стивен Смейл в 1966 году едва не лишился гранта Национального научного фонда после публичной критики политики США во Вьетнаме. Через несколько лет два профессора статистики из Беркли столкнулись с отзывом своих грантов на исследования (от Управления военно- морских исследований и сухопутных сил США) после публичного выступления против войны. Математик Серж Ленг сказал в 1970 году, что математическое сообщество в Соединенных Штатах «запугано» и боится попасть в списки ФБР, притеснений, потери работы и финансирования. В 1971 году Ленг уволился из Колумбийского университета в знак несогласия с тем, как обращаются с протестующими против войны в его стенах.
