кадр из фильма "А я иду, шагаю по Москве"
20.07.2021 Общество

Открытый финал. О книге Сергея Чупринина «Оттепель»

Фото
кадр из фильма "А я иду, шагаю по Москве"

В издательстве «Новое литературное обозрение» (НЛО) вышел в свет монументальный, более 1100 страниц, труд главного редактора журнала «Знамя» Сергея Чупринина «Оттепель: события. Март 1953 – август 1968 года». Это не роман, это хроника обозначенного периода, - фрагменты дневников и воспоминаний, выдержки из официальных документов, обрывков слухов и «сарафанного радио» тех лет. И это зеркало, в которое невозможно, непростительно не посмотреть, потому что, как пишет прочитавший хронику публицист Андрей Колесников, хоть Чупринин и не перекидывает мостик в наше время, аллюзии неизбежны.

«ВиД» предлагает также вниманию читателей интервью Сергея Чупринина редактору проекта «Полка» Льву Оборину.

Сталин умер. И расклеенные по всей Москве афиши румынского фильма о крестьянине, который становится сознательным строителем социалистического общества, под названием «Мечта сбылась» срочно уничтожали. Массовое горевание и ощущение сиротства после смерти тирана охватывало не всех, и кто-то из начальства даже понимал комизм ситуации с названием проходного фильма, вдруг обретшим символическое значение.

Впрочем, на траурном митинге в Союзе композиторов даже входившие в него евреи скорбели отчасти искренне, опасаясь погромов от нового правительства – опыта немедленной либерализации после кончины диктаторов еще не существовало. И мало кто мог предположить, что с 19 марта газеты и журналы вдруг перестанут вообще что-либо писать о Сталине.

image-20210720192421-1

Сколь бы серой ни была сама эпоха, ее фрагменты напоминают калейдоскоп, и он отнюдь не однотонный, как портянка, а разноцветный. И эти цвета контрастны и парадоксальны. Огромный том книги главного редактора журнала «Знамя» Сергея Чупринина «Оттепель: события. Март 1953 – август 1968 года», вышедший в ковидный год в издательстве «Новое литературное обозрение», – тому доказательство. 

Этот фантастический по масштабу работы труд не содержит авторской речи, потому что состоит из фрагментов дневников и воспоминаний, выдержек из официальных документов, обрывков слухов и сарафанного радио тех лет, работавшего не хуже фейсбука и телеграм-каналов, несмотря на, казалось бы, непроницаемую закрытость государства и отсутствие общества. А общество, оказывается, было. Причем иной раз информированное и крайне ироничное. А иногда наивное в своем донкихотском противостоянии власти.

Калейдоскоп из фактов, собранных на 1169 страницах, убедительнее и яснее любых авторских оценок. И в этом – при всей видимой простоте – необычность замысла Сергея Чупринина. Оторваться от чтения циклопического тома невозможно. По степени притягательности (и объему) он может соперничать только с дневниками советника вождей Анатолия Черняева, не менее подробно излагавшего факты, правда, в глубоко авторской интерпретации.

Поглядите на те два фонаря...

Каждый год, начиная с медленно и постепенно освобождавшего разум и чувства 1953-го до 1968-го, ознаменовавшего политический ледниковый период, – это качели. От либерализации к немедленной контрмодернизации. Шаг вперед, два шага назад.

Казалось бы, как писал когда-то литературовед и социолог Борис Дубин, эпоху и ее противостояния можно было описать, собрав оглавления журналов «Новый мир», «Юность» и «Октябрь» за несколько лет. Это правда, но не вся, потому что каждый месяц и даже день приносил множество тончайших нюансов, сумма которых иной раз свидетельствовала о сохранявшейся мощи сталинизма и охранительства – так что странно было эпоху называть «оттепелью».

История – не тротуар Невского проспекта. Оттепель – не череда оптимистических и лирических шестидесятнических фильмов и книг.

1956 год, год XX съезда. Идет оголтелая травля романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», где критиковалась советская бюрократия, подавлявшая все живое, в том числе в науке. К ней присоединяется придворный критик Алексей Дымшиц (безупречная репутация охранителя позволит ему спустя годы пробить в печать томик Осипа Мандельштама в «синей» серии «Библиотеки поэта» в самые глухие годы застоя).

После статьи Дымшица известный филолог и специалист по французской литературе Ефим Эткинд принял решение разорвать с ним отношения. Дымшиц, выслушав обвинительную речь, ответил в духе статьи Михаила Гершензона в сборнике 1909 года «Вехи»: «Поглядите на те два фонаря. На одном из них будете висеть вы, на другом я – если мы будем раскачивать стихию... Только твердая власть может защитить нас от ярости народных масс».

Разговор происходит в декабре. И в том же месяце Никита Хрущев на пленуме ЦК вдруг говорит, что кое-кто неправильно понял решения XX съезда – у партии много врагов, «а наши товарищи лапки сложили»; «если они будут проводить разлагающую работу... надо арестовывать... надо крепить органы разведки». И таких выступлений Хрущева, в том числе и восхваляющих Сталина, в период оттепели будет немало. «Скоро опять все начнется», – написал в своем дневнике один из невеликих свидетелей эпохи.

Все с нами можно сделать

1964-й. Александр Галич, вполне успешный советский литератор, чьи песни, впрочем, уже проникают в интеллигентские массы, награжден почетной грамотой КГБ за сценарий фильма «Государственный преступник». Вручение происходит в клубе Лубянки. Пожимая руку Галичу, вручающий генерал внезапно спрашивает: «Не вы ли автор известных антисоветских песен?» – «Я автор песен, но не считаю их антисоветскими». – «Мы пока тоже». «Пока» – это до 1968 года. 

Медленное, очень медленное и оттого тем более мучительное удушение «Нового мира». И первая сигнальная ракета к завершению оттепели – арест Андрея Синявского и Юлия Даниэля в 1965-м, начало диссидентского движения в декабре того же года, суд над писателями в 1966-м.

Появление и прямо противоположного демократическому диссидентству феномена, которому Давид Самойлов дал название «фрондерство справа» – сталинизм молодых поклонников «партии почвенников». И в то же время – смелые акты сопротивления, письма в защиту Синявского и Даниэля. Для кого-то за это – тюрьма, для иных – выговоры или отстранение от работы. Вдруг – письмо Брежневу против сталинизации 25 писателей, в том числе официозных и обласканных властью.

Запрет книги историка Александра Некрича и исключение его из партии за книгу «1941, 22 июня» (сегодня в соответствии с новым законодательством его бы снова преследовали за фальсификацию истории). И не один из сослуживцев за него не заступился – важнее сохранить Институт, коллектив, зарплаты: аналог известного феномена, описываемого в наши времена фразой «А у меня ипотека». «Все с нами можно сделать», – констатировала в дневнике Раиса Орлова.

Но вот апрель 1966-го, погромная речь Шолохова на съезде партии против Синявского и Даниэля. И почтовое отделение в Вешенской, где жил классик, завалено томами его сочинений, которые ему отсылали возмущенные выступлением граждане страны. Дано указание задерживать посылки в Ростове, но и там образовались залежи отосланных автору книг. Оказывается, гражданское общество было, пусть катакомбное, но видимое, слышимое и физически ощутимое.

Появился страх власти перед этим обществом: 1967-й, похороны автора «Оттепели» Ильи Эренбурга. Огромная очередь в Дом литераторов – она начинается на Поварской, заворачивает на Садовое, оттуда поворачивает на улицу Герцена. Сцены похорон: «Чего-то боятся, – записывает в дневнике Лидия Чуковская. – Не пускали людей на кладбище, стояла цепь милиции: "Санитарный день, нельзя"». Из ее же дневника, несколько месяцев спустя: «...как у нас, оказывается, боятся Самиздата! Значит, появилось общественное мнение».

Существует общество. И у него есть мнение. Это результат оттепели, ставший очевидным ближе к ее закрытию.

Это – преддекабристское движение

1968-й – последний год оттепели с очевидным знаковым событием – вторжением в Чехословакию. Попытки – безуспешные – продвинуть в печать роман Солженицына «Раковый корпус». Процесс «четырех»: Гинзбурга – Галанскова – Добровольского – Лашковой. «Мне кажется, – записывает в дневнике Корней Чуковский, – это – преддекабристское движение, начало жертвенных подвигов русской интеллигенции».

Юрия Карякина исключают из партии за антисталинистское выступление на вечере памяти Андрея Платонова. Арвид Пельше, соратник Брежнева и председатель Комитета партийного контроля, действует как тайный диссидент: «Думаю, следует восстановить его в партии. Он человек честный». Кстати, точно так же он потом спасет Отто Лациса.

Александра Есенина-Вольпина помещают в спецпсихбольницу за письмо с просьбой указать, где можно провести антисталинскую демонстрацию. За него заступаются, пишут коллективные письма (тогда этот способ сопротивления станет одним из главных). Через несколько месяцев диссидента, придумавшего митинг гласности декабря 1965-го, выпускают из больницы.

Письмо новосибирских ученых против «процесса четырех» – многие подписанты лишились работы, исключены из партии. В марте в Академгородке проходит знаменитый фестиваль авторской песни со скандальным участием Галича. В марте – открытие в Москве мемориальной доски Всеволоду Мейерхольду. Милиции – как на похоронах Эренбурга. Ждали «мятежа».

В июне в КГБ попадает текст непроизнесенной на съезде писателей речи Вениамина Каверина: «Как быть с литературой машинописной, ходящей по рукам... Она увеличивалась и будет увеличиваться потому, что страна вступила в новый период – период вглядывания в себя». Затем – опубликованы «Размышления...» Андрея Сахарова, запрещен фильм Александра Аскольдова «Комиссар», появляется информация о том, что Солженицын пишет «Архипелаг».

Книга Чупринина завершается сухим изложением фактов о выходе на Красную площадь 25 августа протестующих против вторжения в ЧССР. 25 августа – конец оттепели. И в то же время в этом же году выходят книги Андрея Битова, Василия Шукшина, публикуется тот самый крамольный роман Дудинцева, выходят на экраны «Не горюй!» Георгия Данелии, «Доживем до понедельника» Станислава Ростоцкого, «Цвет граната» Сергея Параджанова, да и, наконец, «Бриллиантовая рука» Леонида Гайдая. Жизнь в Стране Советов продолжается, как и длится послевкусие оттепели.

Аллюзий на будущие периоды не столько оттепели, сколько политической слякоти – нет. Как не перекидывает Чупринин мостик и в наше время. Но аллюзии неизбежны, уроки очевидны. Оттепель – это когда возникает гражданское общество и общественное мнение. Оттепель – это эпоха и книга вроде бы с плохим концом, но и с открытым финалом.

 

«Оттепель — это период, когда власть вела себя как шизофреник»

Редактор проекта «Полка» литературный критик Лев Оборин поговорил с Сергеем Чуприниным о том, почему оттепель столько раз заканчивалась, как новые условия влияли на поведение людей и почему сегодня вокруг 1960-х складывается целая мифология.

Вы занимаетесь темой оттепели уже давно, это не первая ваша книга о ней. Как появился замысел нынешней книги — и как вы начали собирать материал именно в таком виде, по хронологии?

Я родился в 1947 году, школу закончил в 1966-м. Причём школа далеко от Москвы, поселковая, в Ростовской области. В Москве и Ленинграде не бывал. И обо всём этом знал только понаслышке. Но у меня было абсолютно чёткое ощущение — сохраняется оно и по сию пору, — что я такой поздний шестидесятник, последыш оттепели. Моё поколение всё-таки успело застать эту эпоху. Бывают исторические периоды, которые Цвейг назвал звёздными часами человечества. Как мне кажется, в российской культуре в XX веке было три таких исторических периода. Один — Серебряный век, второй называется оттепель, третий — «перестройка энд гласность». Периоды колоссального общественного возбуждения и очень бурно идущих процессов, когда каждый новый день приносит новые события. Моя молодость прошла в эпоху, которую называют застоем, и делать «хронику застоя», я думаю, будет гораздо труднее: событий меньше, и какие-то они более блёклые.

Как туда, в Ростовскую область, долетали эти события? Какое эхо оттепели вы помните по школьным годам?

Прямо скажем, с трудом долетали. Я слышал, конечно, про Театр на Таганке. Про существование театра «Современник» ⁠знал тоже. Но впервые попал в эти театры, уже став москвичом, в середине 70-х годов, а это была уже другая эпоха. Первый признак оттепели — жить было интересно, не только фигурантам, но и свидетелям. Вторая характеристика оттепели как исторической эпохи — она задела абсолютно все пласты, сегменты жизни общества. Изменилась мебель, одежда: была серо-чёрная, стала гораздо более цветной, и юбки у девушек укоротились радикально. Причёски изменились, манера поведения. И появилась бытовая техника. Моё детство прошло сначала с чёрной тарелкой-громкоговорителем, потом он сменился репродуктором, а в годы оттепели появились уже радиолы. Значит, возникла возможность слушать Би-би-си, «Голос Америки», радио «Свобода» и так далее. Я был прилежным слушателем этих станций. А их, сообразно колебаниям во власти, то переставали глушить, то глушили тотально всё, то что-то опять не глушили. Но информационная волна оттуда шла постоянно. 

Плюс ко всему новости приходили самыми разнообразными путями. Например: в 1953 или 1954 году партия и правительство с изумлением обнаружили, что люди не хотят танцевать то, что им навязывается, полечки или па-де-катр, а танцуют в своём кругу нечто другое. Совсем другая музыка — это западная. И резко увеличилось количество грампластинок с зарубежной танцевальной, лёгкой музыкой. Потом испугались, что перебор пошёл, — и резко опустили шлагбаум на пути растлевающего влияния. Но население к этому времени, уже почувствовав некоторую свободу и возможность личной инициативы, ответило на это сокращение «роком на костях» ⁠. Вот и таким ведь образом поступали известия о том, что происходит в «большом мире». Что сейчас модно, что танцуют, как одеваются. И книги, конечно. Первая поэтическая книга, которую я купил в своей жизни, — сборник стихов Евтушенко «Нежность». Я в школе тогда учился, в седьмом, кажется, классе.

image-20210720192421-2

Евгений Евтушенко читает свои стихи на площади Маяковского. 1960 год.

image-20210720192421-3

Кадр из фильма Марлена Хуциева «Застава Ильича» («Мне двадцать лет»). 1965 год.

А публикации в газетах, в журналах — доходили?

Конечно. Тогда был особый тип чтения. Читаешь какую-нибудь разгромную статью о том, чего ты не видел. И выбираешь из неё цитаты. Особенно когда речь шла о каких-то зарубежных «антисоветчиках» и «врагах советской культуры». Когда читаешь ехидную статью о стихах Вознесенского или песнях Высоцкого, ты тоже выбираешь цитаты. В этом смысле так называемая советская контрпропаганда сыграла большую роль в просвещении «широких народных масс». И следующее звено — это, конечно, слухи. Которые охватывали всю страну и доходили по крайней мере до тех, кто желал это услышать. Вот вам пример: есть такой человек Ромэн Назиров ⁠, я на него часто ссылаюсь. Он был учителем в одной из башкирских сельских школ. И в марте 1958-го, ещё за полгода до нобелевской истерии, узнал откуда-то, что за границей издан «Доктор Живаго». Ромэн пишет в дневнике, что, по слухам, роман издан в Польше, что ожидается большой скандал, но власти пока шума не поднимают. Неважно, что роман на самом деле был издан в Италии, — важно, что слух об этом романе дошёл до 24-летнего сельского учителя в башкирской школе! Причём слух оказался не совсем уж безосновательным, потому что две главы из «Доктора Живаго» и несколько стихотворений из прославленной тетради действительно были напечатаны в польском журнале ещё до итальянского издания. 

Так что мне это было всегда интересно. Когда я уже студентом стал заниматься литературной критикой, моя первая журнальная, но так, впрочем, и не напечатанная статья была посвящена поэме Евтушенко «Братская ГЭС». Потом Евтушенко перестал быть моим любимым поэтом, мои вкусовые приоритеты сместились. Но это смещение, переход к совсем другим авторам не менял моего общего интереса к этому периоду. И уже в 80-е годы, когда повеяло новой оттепелью — разрешили одно напечатать, потом другое, — я стал составлять антологию, которая называлась «Оттепель. Страницы русской советской литературы». Туда я включил не обязательно самые лучшие, но наиболее значимые, наиболее «прозвучавшие» в своё время произведения: стихи, прозу, эссеистику, даже одну пьесу («Гости» Леонида Зорина, 1954 года). И каждый том был сопровождён «хроникой важнейших событий». Я сидел в библиотеках, компьютеров ещё не было, делал выписки на карточки — по датам, связанным с историей русской литературы. Потом, спустя 30 лет, возникла неожиданно острая потребность к этому сюжету вернуться. И одной из причин стала моя накопившаяся неудовлетворённость положением дел в литературной критике и литературоведении. Дело в том, что литературоведческие книги, статьи, работы, диссертации у нас по большей степени интерпретационного характера. Новое прочтение «Крейцеровой сонаты», например. Или новые какие-то текстуальные действия с «Двенадцатью» Блока. Не уверен, что со мною согласятся, но мне кажется, что этот уклон в интерпретационность уводит от внимания к фактам, внимания к собственной истории. Налицо перекос в сторону рассуждений об этике, философии, метафизике — словом, о тех областях, где автор может блистать своим интеллектуальным всемогуществом и не затруднять себя походом в архивы и библиотеки. Благодаря этому даже недавняя история, например оттепели, приобрела в сознании в том числе читающих людей несколько мистифицированный характер. Все примерно знают, что было. Примерно. И это приблизительное знание поддерживается сериальным бумом, потоком воспоминаний, которые ведь играют двоякую роль. С одной стороны, они проливают свет на реальные подробности, с другой — каждый автор выстраивает свою картину, свой «мифологический» мир. Недаром же говорится: «Врёт как очевидец».

Например, выясняется, что многие знаменитости громко протестовали против ввода войск в Чехословакию.

Ну например. Беда лишь в том, что следа этих протестов нет нигде, ни в одном архиве. Что можно противопоставить этому украшению собственных биографий задним числом? Только точное знание. Которое подтверждено источниками. Когда я стал работать над хроникой, то убедился, что каждое сколько-нибудь заметное историческое событие одни видели вот так, другие совсем по-другому. Чистый «Расёмон» ⁠! И возникает серьёзная проблема: как относиться к этому конфликту вполне достоверных вроде бы свидетельств? Ну и дальше — как относиться к совсем уж фейкам? 

Вот пример фейка, к которому имеет отношение журнал «Знамя». В течение последних лет мы сделали много публикаций, связанных как раз с оттепелью. Был у нас восьмой номер за 2018 год, который назывался «Памяти оттепели», — к 50-летию ввода войск Варшавского договора в Чехословакию. В частности, были опубликованы дневники Нины Бялосинской ⁠— это такая поэтесса, скромной известности, но многих знавшая. И вот она там описывает, как впервые узнала о том, что роман «Доктор Живаго» получил Нобелевскую премию.

Да я лучше процитирую: «Позавчера Гриша рассказал поразительную вещь: 24 октября, именно 24-го, накануне того дня, когда наша печать начала кампанию против Пастернака, Ёлкин (журналист «Комсомольской правды» и тогдашний ухажёр Нины Сергеевны. — Прим. С. Ч.) пришёл к Ольге Берггольц в номер гостиницы «Ленинград» за обещанной ему статьёй к юбилею комсомола. У неё оказался Пастернак и ещё группа поэтов. Все, в том числе и особенно Пастернак, были веселы. Ни о чём не подозревали. Ёлкин тоже ни о чём понятия не имел. Он был рад, что увидел Пастернака, долго с ним беседовал и заказал ему стихи к 40-летию ВЛКСМ для «Комсомольской правды». Пастернак обещал». Всё здесь, от первого до последнего слова, чистый фейк. Неправда то есть. 

Уже то, что Пастернак приехал в какую-то гостиницу…

И согласился написать стихи к 40-летию комсомола! Тем не менее мы и в «Знамени» напечатали этот фрагмент, и в свою хронику я его включил. Почему? Потому что он сигнализирует: и монарший гнев, и тотчас же последовавшее за ним «всенародное осуждение» сорвались на ни о чём не подозревавших советских граждан, будто гром среди ясного неба. Вся картина мира изменилась буквально за сутки, и понимать это, мне кажется, очень важно.

image-20210720192421-4

Корней Чуковский и Борис Пастернак в день объявления о присуждении Нобелевской премии. Переделкино. Дача Пастернака. 23 октября 1958 года. Слева направо сидят: Н. Т. Табидзе, Е. Ц. Чуковская, З. Н. Пастернак.

Мне хочется немного поговорить о периодизации. С одной стороны, понятно, что смерть Сталина — очевидная точка отсчёта. Видно, что буквально уже в следующие дни начинаются движения в сторону либерализации, пересмотр дел, объявляется амнистия. В 1953, 1954 годах — масса выступлений, публикаций, которые ещё год назад были бы невозможны. Ощущение, что что-то началось. При этом только в 1956 году XX cъезд КПСС дал официальный отсчёт избавления от сталинского наследия. А вот с концом всегда возникают затруднения. Я думаю, что по аналогии с «коротким» XX веком ⁠можно было бы сказать, что вы придерживаетесь идеи о «долгой оттепели». Почему вам кажется, что именно ввод войск в Чехословакию — это такая финальная «точка невозврата», а не, допустим, снятие Хрущёва, не разгром выставки абстракционистов, не скандал с «Доктором Живаго»?

На шмуцтитуле этой книги всё время повторяется двустишие: «А мы просо сеяли, сеяли. / А мы просо вытопчем, вытопчем» ⁠. Оттепель не была похожа на перестройку, когда события уже нельзя было остановить: другое руководство страны, другое состояние общества и так далее. Оттепель была прерывистой: шаг вперёд — два шага назад. И очень часто эти шаги были обусловлены не внутренними событиями в нашей стране, а тем, что происходило в окружающем мире. Начало, когда оттепель разрешили, понятно: в марте усопшего тирана сменило свежеиспечённое «коллективное руководство», а уже в майском номере «Литературной газеты» появились, и это беспрецедентно, стихи отнюдь не о партии, а о любви и природе... И пошло, и поехало — наступил период, который называют «идеологическим НЭПом» — это 1953, 1954, 1955 и бóльшая часть 1956 года. Когда разрешается всё больше и больше. Тут и толки, что надо пересмотреть постановление ⁠ о журналах «Звезда» и «Ленинград», и прорывная, как сейчас бы сказали, статья Померанцева ⁠«Об искренности в литературе», и альманах «Литературная Москва» ⁠, чья история пока ещё не написана.

Да и появление андеграунда — это тоже середина 50-х годов, когда люди начинают кучковаться. Это не означает, что раньше не было людей, принадлежавших другой культуре. Но собираться вместе в какой-нибудь мансарде окнами на запад ⁠или, чуть позже, в лианозовском бараке ⁠раньше было абсолютно невозможно. Всех бы пересажали — и амбец. А теперь они собираются — и их никто не трогает. Пожалуйста, читайте себе стихи. Но до поры до времени, потом начинают «точечно» сажать.

Роман Дудинцева ⁠«Не хлебом единым» — это тоже любопытная вещь. Любопытно то, что Симонов, тогда редактор «Нового мира», видимо, внутренне для себя выбирал между «Доктором Живаго» и «Не хлебом единым». Оба романа одновременно находились в редакции. Первое — «подрывное», как казалось, произведение советской литературы у Дудинцева. Второе, не очень понятное и совсем даже непонятное, это роман «Доктор Живаго». Выбрали Дудинцева — как наименьшее зло, и первые печатные отклики на «Не хлебом единым» были вполне сочувственными. Но тут вдруг ноябрь — и восстание в Венгрии ⁠. Высшему руководству докладывают, видимо из КГБ, что в Центральном доме литераторов при большом скоплении людей прошло обсуждение романа Дудинцева «Не хлебом единым». Выступил Паустовский, произнёс какую-то дерзкую речь. И Хрущёв, ещё только что миролюбивый, приходит в ярость: ему уже сообщили, что волнения в Венгрии начались с писательского кружка Петёфи, было такое неформальное объединение в Будапеште, где собирались все смутьяны. Пражская весна тоже ведь, кстати, началась с писателей. И здесь — несанкционированное скопление писателей, которые произносят какие-то возмутительные речи! Ведь на следующий день эти писатели-читатели начнут стрелять! Вешать коммунистов на фонарях! Этот призрак опасности сохранился у политического руководства России до наших дней — когда Путину говорят, мол, зачем же вы сажаете за бумажные стаканчики, которыми швыряют в росгвардейцев?

Что «завтра же начнут жечь машины» — такая риторика ответа?

Да-да! Поэтому если мы говорим о периодизации, то первая оттепель — это 1953–1956 годы. В ноябре мгновенный зажим, всё закручивается. На этой же волне проходит всенародное обсуждение романа Пастернака. Потом потихоньку всё опять расслабляется. Власть успокаивается. У нас никто пока никуда не вышел? Вот и отлично, пусть себе «Современник» играет с аллюзиями, а «Юность» печатает «Звёздный билет».

Дальше. 1962 год, Карибский кризис, мир на грани войны. Идут судорожные переговоры между высшими лицами США и СССР. И точно в это же время, в эти дни, когда ракеты в полной боевой готовности, всё такое, политбюро — Президиум ЦК КПСС — обсуждает вопрос о публикации стихотворения Евтушенко «Наследники Сталина». Казалось бы, они должны были зажаться, это же что-то такое «подрывное». А они говорят: «Да ладно, печатайте». И стихотворение печатается в «Правде», в тех же самых номерах, которые рассказывают о «происках империалистической военщины».

Буквально за несколько дней до этого они решают, что и Солженицына можно напечатать.

Вот тут как раз не всё ясно. Это надо бы ещё исследовать. В документах Президиума ЦК есть материалы об обсуждении стихотворения Евтушенко «Наследники Сталина». А фамилия Солженицын не возникает вообще. Как было принято это решение? Солженицын, до которого доносились тоже слухи, пишет в книге «Бодался телёнок с дубом», что Суслов ⁠был против, кто-то ещё. Но этому нет документальных подтверждений. Мы не знаем, как принималось это решение. Возможно, путём обзвона. Или волевым решением Хрущёва без всякого обсуждения.

Но после снятия Хрущёва всё равно продолжаются события, которые позволяют говорить об оттепели.

Всё продолжается, всё печатается, ставится, идёт. И бах — сентябрь 1965 года: на троллейбусной остановке у Никитских Ворот арестовывают Синявского. Большой скандал, открытый процесс, очередной конец оттепели.

А «дело Бродского» — ещё не конец?

Оно важное, но в другой плоскости. Оно не было публичным. Это были заметки в газете «Вечерний Ленинград» — и всё. Вне публичного пространства действительно происходили большие события, отважные люди это обсуждали, ходили на суд и уже писали письма… Но кому? Пока ещё только начальству, а не, упаси бог, в сам- или тамиздат. И с чем? — с просьбами помилосердствовать, защитить невинного. И только слухами это всё доносилось из Ленинграда до Москвы, а уже оттуда до самых до окраин. По моим представлениям, решающим событием был всё-таки август 1968 года, когда с вводом войск в Чехословакию закончились стихии либеральных инициатив. Как исходящих от власти, так и растущих из самого общества. 

Оттепель — это период, когда власть вела себя как шизофреник. Все эти 15 лет. «Да» — «нет», «сеяли» — «вытопчем». Хрущёв даёт санкции на публикацию «Синей тетради» Казакевича ⁠, где в первый раз упомянут Зиновьев ⁠. Нам сейчас кажется, что это смешно, но тогда это было колоссальным событием. Первый раз выведен в положительном свете человек, так оплёванный, а главное — нереабилитированный. И тут же Хрущёв что-то запрещает. Вот он говорит Эренбургу: «Вы сами будете своим цензором», и Эренбург счастлив, что будет печатать свою книгу «Люди. Годы. Жизнь» — как он хочет. Но выясняется, что эта команда не проходит вниз, и по-прежнему цензура его черкает и чекрыжит.

Но люди, общество, вели себя как нормальные люди. И то, что они уже получили, отдавать не хотели. И в материальном отношении, и в плане художественной практики — в театре, в кино, в литературной журналистике, в издательской сфере и так далее. И в плане — это очень важно! — своей личной инициативности.

Например?

Пример: «Доктор Живаго». Всенародное осуждение. Собрание в тогдашнем Доме кино, где сейчас Театр-студия киноактёра ⁠, на Поварской. 600 человек. Принимается предложение: просить правительство о высылке Пастернака за рубеж, к этому времени он уже исключён из Союза писателей. Ни одного голоса против. Самые отважные и храбрые в момент голосования вышли кто покурить, кто в туалет и прочее. Вернулись в зал после голосования. Не зафиксировано никаких писем в защиту и поддержку Пастернака. Ничего публичного. Непубличные были — Вячеслав Всеволодович Иванов прекрасно себя вёл, ещё кто-то. Не так много людей. Это октябрь — ноябрь 1958 года. 

Дальше. «Дело Бродского» — письма. Личные письма, коллективные письма — всякие письма, адресованные власти. Они, повторю ещё раз, пока не адресуются обществу, не выходят в публичное пространство. Они не выходят в эфир радио «Свобода», «Голоса Америки», Би-би-си — там даётся информация, но с запозданием. Но количество заступившихся! У Ахматовой есть слова: «Так, как Бродского, никогда не защищали никого в истории России». Десятки, может быть, несколько сотен людей были втянуты в этот процесс. У людей появилась отвага и привычка заступаться и просить власть о снисхождении, о чём-то ещё. И никто по-крупному не пострадал из тех, кто писал эти письма. 

Проходит ещё два года. 1965 год, Синявский и Даниэль. Весной 1966 года процесс, лагерные сроки. В ответ письма — индивидуальные, коллективные. У меня есть специальная статья о феномене «подписантства» — с чего это начиналось и как шло. Большинство писем по-прежнему формально адресовано власти. Но! Пишется письмо «В Президиум Верховного Совета СССР» — и тут же отдаётся зарубежным корреспондентам, тут же уходит в самиздат, распространяется по всей стране. И это уже письма не с просьбой о снисхождении, а письма с требованиями справедливости. Это очень важно. Меняется интонация, и меняется адресация. Обращения к власти теперь уже обращения к обществу. 

Дальше — Съезд писателей 1967 года, письмо Солженицына съезду ⁠, колоссальный отклик, колоссальное количество подписей, дальше — процесс над диссидентами. Людей остановить было уже трудно — но их остановили, конечно, уже в 1970-е годы. Даже не остановили, а локализовали, потому что эта вольнодумная интеллигенция, её ещё называли фрондёрами, фрондой, она после звучных процессов конца 60-х — начала 70-х расслоилась на две части. Меньшая часть выбрала открытое сопротивление и борьбу с властью, а большая, и отнюдь не худшая, ушла от активных протестов, в том числе ушли и наиболее крупные фигуры. Потому что цена вопроса была — непечатание, запрет на профессию, выталкивание в эмиграцию. Так что если хочешь печататься здесь и сейчас, то не нарушай трамвайный закон: не вылезай.

image-20210720192421-5

Центральный выставочный зал «Манеж». Выставка «30 лет МОСХа». Слева направо: Анастас Микоян, Никита Хрущёв, Михаил Суслов, Евгений Евтушенко (в центре) у работ скульптора Эрнста Неизвестного. 1 декабря 1962 года. Фотография Александра Устинова.

Почему ваша книга литературоцентрична? Потому что это ваш основной интерес — или потому что эту эпоху действительно в первую очередь определяла литература?

Причин сразу три. Во-первых, литература — это то, в чём я лично больше понимаю. Я гораздо меньше осведомлён в том, что происходило в музыке, в театре, в изобразительных искусствах, и поэтому, работая над книгой, обращался за консультацией и советом к специалистам. Как равным образом то, что пишу о Пастернаке, показывал Андрею Немзеру, Анне Сергеевой-Клятис, Константину Поливанову, а «пунктир», связанный с Бродским, был бы вообще иным, если бы не участие Якова Аркадьевича Гордина, его ближайшего друга, и он действительно удержал меня от многих ошибок.

Вторая причина — это, да, эпоха была литературоцентричной, не то что нынешняя. И три: литература лучше всего документирована.

Года три назад, кажется, ко мне обратились из московского театра Et Сetera, где Ольга Матвеева ставила спектакль «Вечер поэзии — 60-е...». В нём только стихи, ничего кроме. И вот я, уже в роли консультанта, слушаю, слушаю — стихи, разумеется, Вознесенского, Ахмадулиной, Рождественского, Евтушенко. И говорю: «Минуточку, но ведь в это же время в городе Ленинграде были никому тогда не известные поэты, «питерский андеграунд», и это тоже — линия оттепели. В это время были уже лианозовцы, уже писал Игорь Холин ⁠, уже был Сапгир» ⁠.

И Соснора ⁠, и Горбовский ⁠.

Эти печатались. А те, кого я назвал, — они не печатались. И восполнение объёма мне кажется принципиально важным. Так что в театре добавили многое, это создало какие-то конфликтные натяжения: читает актёр какое-нибудь пафосное стихотворение Евтушенко, а потом — антипафосное Игоря Холина. 

Почему я это вспомнил? Вот я составляю хронику, а она — это календарь. Точные, по возможности, даты. А в случае андеграунда вовсе ничего не датировано. В лучшем случае указано: «Весна 1956 года». Или: «В конце 50-х». И что тут делать хронисту?

Я как раз хотел спросить, почему андеграунда в книге мало.

Он есть, но он весь не документирован. Одно дело — Евтушенко впервые читает «Бабий Яр». Есть дата, место действия: 23 августа 1961 года, Октябрьский дворец культуры в Киеве. Евтушенко — знаменитость, об этом писалось. Бродский: отсидел всё, что полагалось, приехал в Москву, и прошло несколько публичных встреч — в Центральном доме литераторов, в общежитии МВТУ имени Баумана, ещё где-то. А главное — в МГУ на Моховой. Когда? Валентина Полухина, главный (и лучший) биограф Бродского, в своей хронике даёт две даты этого события: то ли осень 1965-го, то ли начало 1966-го. Так когда же всё-таки? Расспрашиваю очевидцев, которые опять-таки путаются в показаниях, листаю университетскую многотиражку. Ну слава богу — дело было в Коммунистической аудитории 22 июня 1966 года. 25 лет со дня начала войны. На этот вечер, посвящённый поэтам, не вернувшимся с фронта — Когану ⁠, Кульчицкому ⁠, Майорову ⁠, — Бродского взял с собой за компанию Евтушенко, и это была самая большая аудитория в жизни будущего нобелиата, которой он читал стихи в СССР. Так что многое можно найти, чуть-чуть потрудившись, но не всё, совсем не всё…  

А когда Холин читает в бараке...

И что? Как? Когда? Дневников нет. Наверное, есть переписка, но мне она неизвестна. Поэтому, если говорить об источниках, у меня — два белых пятна. Надо всем, что связано со «второй культурой», надо ещё работать и работать. И на полях своей книги я даже могу пометить, какие темы дать аспирантам — бери и исследуй. И ещё совершенная tabula rasa — это дневники и переписка всякого начальства, они же тоже писали письма друг другу, но их с той поры никто в глаза не видел. Нет пока публикаций — ни из архива Кожевникова ⁠, или Суркова ⁠, или Леонида Соболева ⁠, или Бориса Полевого ⁠. И практически нет дневниковых или эпистолярных следов поднимавшегося тогда славянофильства. Так называемой русской партии.

А они сами не озабочены сохранением своего наследия?

Я беседовал по этому поводу со своими коллегами из журнала «Наш современник» ⁠. Со Станиславом Юрьевичем Куняевым ⁠, с его сыном Сергеем, который как раз имеет вкус к истории. Я спросил: «Неужели у вас нет молодых людей, которых вы могли бы послать в архивы, чтобы они всё это почитали? Сделали публикации и так далее?» Оказалось — нет.

Но сами архивы есть? 

Я не знаю, меня на это не хватило. Бродским есть кому заниматься, хотя там тоже много белых пятен. Но есть диссертации, работы. А здесь, кроме толковой, но слишком всё-таки общей книжки Николая Митрохина «Русская партия», почти ничего нет. Вот есть архив Ивана Шевцова ⁠, того самого, который «Тля». Его исследовал Вячеслав Огрызко. И письма Шевцова Сергееву-Ценскому ⁠так хороши, что я цитирую их многократно, естественно со ссылкой на первые публикации. Так они там сражаются с засильем инородцев в советской литературе и даже — свят, свят! — в ЦК, что любо-дорого взглянуть. И ведь не может же не быть других увлекательных документов и свидетельств?

Есть ещё большой сюжет с историей гуманитарных наук в это время.

Собственно, наука у меня только в той части, какая соприкосновенна с литературой. Например, прекрасные, почти авантюрные сюжеты с Юлианом Оксманом ⁠или Аркадием Белинковым ⁠. Или вот — выдвижение Бахтина на Государственную премию СССР — тоже с неожиданностями. Он её не получил. Но кто выдвигал? Мордовский университет, хорошо, это понятно. А кто специальным письмом поддержал? Оп-па, это Сергей Владимирович Михалков, оказывается, заявил, что книга о Рабле и замечательна, и оригинальна, и ярка, и убедительна. Ну кто бы мог подумать — где Сергей Михалков, где Бахтин со своим Рабле! 

Вообще во всём, чего ни коснись, парадокс на парадоксе. Вот Андрея Вознесенского принимают в Союз писателей. Требовалось три рекомендации, две — не помню от кого, нормальные люди. Третья — Николай Грибачёв ⁠. Человек, который топтался на Вознесенском и на всех шестидесятниках, как только мог. А рекомендацию в Союз дал. Может быть, это единственное доброе дело, которое сделал Николай Матвеевич за свою жизнь. Но сделал же. Зачем? И почему Вознесенский пошёл за поддержкой именно к нему? Так что бывают не только, как у Пушкина, «странные сближенья», но и необъяснимые издали поступки.  

Ещё пример: 23 октября 1958 года объявляют, что Пастернак удостоен Нобелевской премии, и в тот же самый день Президиум ЦК принимает громокипящее постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака». В тот же день! Что это означает? Только то, что власть к этому событию была уже готова — и документы на подпись, и план действий у них тоже уже были разработаны. Времени на раскачку, как сказали бы сейчас, никому не дали, и уже 27 октября (после партгруппы, заседавшей 25-го) собирается расширенный секретариат, на котором Бориса Леонидовича исключают из Союза писателей. Вопрос: кто именно исключал? Попробуем поимённо вспомнить всех, кто поднял руку. Остались воспоминания, в частности, Константина Ваншенкина ⁠, как это было. И там говорится о том, что один из фигурантов — Твардовский. Это свидетельство, грязнящее Твардовского, даже вошло в мемуарный том полного собрания сочинений Пастернака. А если всё-таки заглянуть в документы? Я заглянул — там нет полного списка участников, но есть фраза о том, что Твардовского не было — «по болезни». Он не исключал Пастернака. Да, Александр Трифонович подписал публикацию антипастернаковского письма симоновской редколлегии ⁠ (о чём, по словам Лакшина ⁠, впоследствии сожалел), но исключать не пришёл. Та же самая история, как и с собранием, — люди не пришли. И Шолохов «болел», и Сурков «лечился», и Эренбург убыл в заграничную командировку, а Леонид Леонов или Погодин ⁠, автор «Кремлёвских курантов», и вовсе не явились, как сказано, «без указания причин». И в самом деле: а зачем мараться, если можно увильнуть. И сохранить лицо: как перед начальством, так и перед потомками. Когда я писал эту книгу, я всё время думал и сейчас ещё не окончательно отказался от этой мысли — не подготовить ли том с условным названием «Оттепель: действующие лица»? Потому что у нас неполное, приблизительное представление не только о событиях, но и о фигурантах этого исторического периода.

А почему эта эпоха так красочно мифологизируется? Почему есть ощущение, что это было такое весёлое время с пляшущими стилягами? О «похолоданиях», о «зажимах» очень редко вспоминают именно в пространстве поп-осмысления.

Естественно. Если говорить о поп-культуре, о телевизоре, кинематографе, началось с фильма «Стиляги», который сейчас уже немного подзабыт. Да и «Старые песни о главном» тоже упомянуть стоит. Потом были сериалы «Оттепель», «Московская сага», «Таинственная страсть», серия байопиков, вообще довольно много. Почему так? Ведь у нас уже есть исторический период, успешно освоенный масскультом. Это пушкинская эпоха, которая понимается исключительно как наш золотой век, наша Античность. Декабристы, гусары, всё красочно и красиво. Помните ведь:

Следом — дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты.

Все они красавцы, все они таланты, все они поэты.

Однако — помните ведь и то, чем Окуджава заканчивает свой перечень баловней фортуны?

Всё слабее звуки прежних клавесинов, голоса былые…

А раз те звуки всё слабее, то почему бы не найти ещё один золотой век, где тоже всё красиво, все пляшут и поют? Прощание с Сикстинской Мадонной в Пушкинском музее и встреча с Пикассо там же. Фестиваль молодёжи и студентов 1957 года. Ликование, дети фестиваля, праздники, рассказы совершенно волшебные. Или триумфальный, вот уж точно, проезд Гагарина к Красной площади. Или Марлен Дитрих, которая целует руку Константину Паустовскому. Или чудесные воспоминания Оскара Рабина ⁠о первой Американской выставке, где Лев Кропивницкий ⁠будто бы выпил 50 стаканов кока-колы подряд. Конечно, это анекдот, но это же Кропивницкий, узник сталинских лагерей, поэт и художник отнюдь не гламура, а лианозовской пробы. Да тут, господи, материала ещё на десятки сериалов наберётся.

Если же серьёзно, то есть ещё один момент, который мне кажется важным. Опять-таки благодаря усилиям разнообразных медиа, а сначала — благодаря личным усилиям некоторых фигурантов у нас сложилось неточное представление об оттепели. Всё свелось к так называемым детям XX съезда, к поколению Вознесенского, Евтушенко, Аксёнова, Эрнста Неизвестного. А это не так. Они были наиболее заметны, как и стиляги были заметны в толпе. Эффектно одетая девушка заметнее в толпе, чем просто красивая, но скромно одетая девушка. Это нормально. 

А вот когда смотришь уже с некоторого отдаления на всё, то видишь, что ценность созданного людьми этого поколения проблематична. Я имею в виду универсальную ценность с точки зрения, простите, вечности. Загляните в мою антологию 30-летней давности, где и повесть Гладилина ⁠«Хроника времён Виктора Подгурского», и «Звёздный билет» Аксёнова, и стихи самых модных тогда поэтов. Не всё, конечно, не всё, но ведь многое из нашумевшего лучше сейчас не перечитывать. Они сыграли свою историческую роль и… вошли в питательный слой культуры. А вершинные достижения того исторического периода по-прежнему с нами — и «Доктор Живаго», и симфонии Шостаковича, и «Колымские рассказы», всё, что тогда было сделано на века. И Ахматова ещё работала, и Бродский появился. И Тарковский снял не только «Иваново детство», но и «Страсти по Андрею».

Вот они-то по наивысшему счёту и есть люди оттепели на самом деле.

Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии