Уроки дефолта, выученные и нет

Двадцать лет назад произошел самый масштабный финансовый кризис в истории современной России. 17 августа 1998 года правительство объявило технический дефолт по всем видам государственного долга. Одновременно Центральный банк прекратил поддерживать искусственно завышенный курс рубля, отправив его в свободное плавание. За следующие четыре месяца курс рубля упал в три с половиной раза. Годовая инфляция взлетела с 6,5% до 120%. Банкротами оказались целый ряд крупнейших банков и огромное количество предприятий.  Какие уроки сумели извлечь из тех потрясений власти, бизнес, учёные-экономисты и финансисты, и какие остались невыученными? Попытки ответов – в подборке текстов ниже.

С точки зрения профессора Российской экономической школы (РЭШ) и Университета Помпеу Фабра (Барселона) Рубена Ениколопова, высказанной на Republic.ru,  дефолт 20-летней давности сыграл роль того «черного лебедя», который заставил российское руководство переосмыслить важность экономических рисков, а мировую экономическую науку – оценить важность отклонений от моделей рациональных и эффективных рынков.

Политика по дефолту

В России кризис 1998 года ярко продемонстрировал, что макроэкономическая стабильность – задача первостепенная. Он существенно снизил склонность к рискам у российского руководства и практически исключил государственный долг как инструмент экономической политики. В стандартном для экономики и финансов выборе между риском и доходностью в области макрополитики российское руководство до сих пор делает выбор в пользу минимизации рисков.

Именно такой подход ⁠объясняет, почему в период экономического роста,⁠начавшегося после дефолта и продолжившегося вплоть до 2008 года благодаря росту ⁠цен на нефть, правительство ⁠использовало дополнительные доходы бюджета прежде всего для накопления резервных фондов, а не для широкомасштабных инвестиций в инфраструктуру или для решения долгосрочной проблемы с пенсионной системой. Минимизация рисков повторения кризиса воспринималась как более важная задача, чем решение проблем, влияющих на долгосрочный экономический рост.

В конечном итоге именно такой ультраконсервативный подход позволил накопить достаточный объем резервов, чтобы реализовать масштабную антикризисную программу после начала мирового кризиса в 2008 году. Как отмечалось, например, в докладе Всемирного Банка, падение российской экономики в 2008–2009 годах оказалось меньшим, чем все ожидали в начале кризиса. Но использование накопленных резервов для смягчения эффекта кризиса имело и свою обратную сторону.

Резервы были использованы, в частности, для спасения от дефолта целого ряда крупнейших российских компаний. В отличие от правительства, компании спешили воспользоваться привлекательными ставками по иностранным кредитам и недостаточно серьёзно относились к управлению рисками, прежде всего валютными. В результате после падения курса рубля в 2008–2009 годах ряд крупнейших компаний, таких как «Русал» и Evraz, государству пришлось по сути спасать, выдавая деньги на погашение долгов перед иностранцами. 

Этот эпизод существенно изменил расклад сил между частным бизнесом и государством. Государство, и так игравшее важную роль в экономике, стало полностью доминировать. Вместо активно обсуждавшейся до этого приватизации пошел процесс еще большего огосударствления экономики, а правительство стало гораздо меньше прислушиваться к мнению частного бизнеса. Опыт спасения частных компаний во время кризиса и сегодня оказывается более важным, чем аргументы о большей эффективности и производительности частных компаний. 

Экономические кризисы зачастую способствуют оздоровлению экономики как за счет того, что подстегивают правительства осуществлять болезненные, но необходимые структурные реформы, так и за счет «вымывания» наименее продуктивных компаний. И начало экономического роста в России после 1998 года было хорошим примером такого благотворного (хотя и весьма болезненного) влияния кризиса. И банкротство большого количества неэффективных предприятий, и крайне важные структурные реформы начала 2000-х явились прямым следствием августовского дефолта. 

Кризис 2008–2009 годов не произвел такого же эффекта – наличие резервов позволило относительно безболезненно пройти кризис, по сути, залив экономику деньгами. В результате не произошло перетока ресурсов от менее эффективных компаний к более эффективным и не было проведено практически никаких структурных реформ. Все эти проблемы продолжали накапливаться и привели к тому, что уже в 2013 году началось существенное замедление экономического роста, впоследствии перешедшее в рецессию, а затем в стагнацию. Таким образом, нынешние экономические проблемы оказываются отзвуком событий августа 1998-го, не давая забыть об этом важнейшем эпизоде в экономической истории современной России. 

Дефолт и наука

Российский дефолт также сыграл значимую роль в развитии экономической науки. Кризис 1998 года, вместе с крахом пузыря доткомов в 2000 году, наглядно показал, что рынки могут отклоняться от рационального поведения очень сильно и на гораздо более долгие периоды, чем считалось до этого. Теории, основанные на эффективности рынков, при всей своей выдающейся объяснительной силе в «мирное время», оказались неспособными объяснить (не говоря уж о том, чтобы предсказать) эти кризисы. 

Одной из самых ярких стала история банкротства хедж-фонда Long-Term Capital Management (замечательно описанной в книге «Когда гений терпит поражение» Роджера Ловенстайна). Этот фонд был звездой Уолл-стрита и объединил одного из самых известных трейдеров Джона Меривезера и двух нобелевских лауреатов по экономике – Роберта Мертона и Майрона Шоулза. Стратегия фонда основывалась на использовании продвинутых математических моделей для оценки самых разных активов и игры на отклонении рыночной цены от расчетной «справедливой» цены активов. Успешность такой стратегии позволила фонду привлечь миллиарды долларов. Стратегия стала сбоить во время азиатского кризиса 1997 года, а российский дефолт забил последний гвоздь в крышку гроба этого фонда. Как и в случае со многими инвесторами, играющими против надувающихся пузырей на финансовых рынках, предсказания LTCM в конечном итоге оказались верными. Но фонд успел обанкротиться раньше, чем его стратегия сработала и принесла деньги. 

Яркая история падения LTCM и не менее яркие истории безумства финансовых рынков во время пузыря доткомов заставили ученых-экономистов уделять гораздо больше внимания отклонениям от рациональности, которые из небольших шероховатостей в существующих теориях превратились в один из основных вопросов для изучения. Это позволило поведенческой экономике и поведенческим финансам превратиться из маргинальных научных направлений, которыми увлекалось лишь небольшое количество энтузиастов, в одну из самых популярных областей в современной экономической науке. В 2002 году Нобелевскую премию по экономике получили пионеры поведенческой и экспериментальной экономики: психолог Даниел Канеман и экономист Вернон Смит. Кризис 2008 года еще раз подчеркнул, какую важную роль могут играть отклонения от рациональности, что добавило популярности поведенческой экономике и финансам. И опять это нашло отражение в решении Нобелевского комитета, наградившего еще двух отцов-основателей этого направления – в 2013 году премию получил Роберт Шиллер, а в 2017-м она досталась Ричарду Талеру.

Как в случае с государственной политикой, так и в случае с экономической наукой, кризис 1998 года сыграл важнейшую роль прежде всего не благодаря своему прямому эффекту, а благодаря изменению в мировоззрении, к которому он привел. В российской политике это породило стремление к минимизации макроэкономических рисков и накоплению резервов в тучные годы – и, после известной реакции на кризис 2008 года, привело к дополнительному росту роли государства в экономике. А в экономической науке это выразилось в становлении поведенческой экономики и поведенческих финансов как одного из магистральных направлений исследований. 

Крайне интересные, но еще недостаточно изученные вопросы находятся на стыке этих двух эффектов. В современной экономической науке государственная политика изучается как с точки зрения традиционной макроэкономики и экономики общественного сектора, так и с более современных позиций политической и институциональной экономики. Но в большинстве даже самых современных подходов по-прежнему исходят из полной рациональности участвующих сторон. Серьезное изучение нарушения рациональности и поведенческих аспектов в государственной политике может пролить свет на многие важные вопросы. И кто знает, быть может быть уже в ближайшее время Нобелевская премия будет вручена за исследования по поведенческой политической экономике. 

Дефолт и социальная ответственность

А вот как видит дефолт, его причины и последствия Сергей Дубинин, председатель Центрального банка России в 1995-1998 гг., а ныне - член наблюдательного совета Банка ВТБ, высказавшийся на тему в сегодняшних «Ведомостях».

В 1997–1998 гг. в финансовый кризис экономика России не свалилась стремительно и внезапно, а вползала шаг за шагом в ходе мучительной трансформации, превращения советской плановой экономики в современную рыночную. 1998 год стал символическим рубежом в этом процессе трансформации. До того жаркого кризисного лета было совершенно не очевидно, что рыночные законы ценообразования, спроса на произведенную продукцию (товары и услуги) как стимула для инвестиций и производства вообще в нашей стране работают.

Однако именно достаточно быстрая стабилизация ситуации в 1999–2000 гг. показала, что институты рынка в России не просто созданы, но успешно решают задачи балансировки экономики. А вскоре страна перешла к экономическому росту.

Вернемся к истокам кризиса. Бедствие это было вызвано комплексом причин: экономических, политических, социально-культурных. И далеко не все они изжиты и преодолены за прошедшие с тех пор годы. Дефолт по долговым государственным краткосрочным обязательствам (ГКО) был вызван катастрофическим развалом бюджета правительства. На протяжении более чем 10 лет, еще с советского периода, расходы значительно превышали регулярные доходы бюджета. Эту дыру дефицита бюджета вплоть до осени 1994 г. в России покрывали традиционно прямыми кредитами Банка России правительству (в СССР – кредитами, соответственно, Госбанка). Эта система накачки экономики пустыми кредитными деньгами в советской экономике при государственном плановом ценообразовании порождала дефицит на всех рынках и во всей стране. В условиях освобождения цен после 1991 г. это вызвало катастрофическую инфляцию. В 1992 г. рост цен составил 2600%, в 1993 г. – 940%.

Непосредственно за год до дефолта Банку России и правительству удалось снизить инфляцию до годового уровня 11,5%. Основой борьбы с инфляцией служил согласованный и реализованный с осени 1994 г. отказ от прямых кредитов Центрального банка на покрытие дефицита бюджета. С этого момента вопрос о сборе налогов в том объеме, который был запланирован для оплаты государственных обязательств, для реализации социальных и экономических программ, превратился в центральный вопрос жизни и смерти российского государства. И с этой задачей правительство России – нет, шире: все руководство страны – не справилось.

Более того, влиятельные левые оппозиционные политические силы, представленные в Госдуме, увидели в явно кризисной ситуации возможность взять исторический реванш за поражения в ходе революционных событий 1991–1993 гг., за проигрыш президентских выборов 1996 г. Коммунисты и их союзники развернули демагогическую популистскую компанию с требованиями увеличения государственных расходов. Дело дошло до того, что федеральный бюджет на 1998 г. не был утвержден до середины марта, а обновленный состав правительства был одобрен только в апреле под угрозой роспуска Госдумы и новых выборов. Парламентарии уклонялись от содержательного диалога с правительством и президентом, сознательно доводили ситуацию в финансовой системе до развала управляемости. Я уверен, что цель уже в 1997 г. у них была одна – отстранение от власти президента Бориса Ельцина.

Решение Минфина и Банка России прибегнуть к увеличению займов на внутреннем рынке, к выпуску ГКО и ОФЗ, сначала было чисто техническим. Внешний долг в 1997 г. был не так велик (новый российский долг – 7,6% ВВП, старый советский – еще 15% ВВП), но кроме кредитов МВФ и Всемирного банка серьезных источников заимствования просто не было. Внутренний долг должен был добавить ресурсов в бюджет, придать большую гибкость расходам исполнительной власти. При одном условии – одновременно необходимо было наладить сбор налогов с предприятий и населения, обеспечить сбор таможенных платежей при экспорте углеводородов и импортных пошлин. Только регулярное пополнение доходов могло обеспечить устойчивость бюджетной системы страны. Все эти задачи были ясно осознаны, записаны в экономические программы. И ни одной из них реализовать не удалось. На практике в 1997 г. расходы консолидированного бюджета государства составили 840 млрд руб., из них дефицит – 186 млрд.

Никто в предпринимательском сообществе не считал нужным исполнять налоговые обязательства – ни так называемые красные директора, ни так называемые новые олигархи, «семибанкирщина».До сих пор не могу понять того полного отсутствия чувства самосохранения у вполне, казалось бы, разумных, грамотных людей.

Видимо, в массе своей и на всех уровнях руководства большинство из нас оставались людьми с советским менталитетом. Привыкли, что налоги государству человек не платит, оно само собирает – с зарплаты отчисляет, акциз на водку и бензин из торговой выручки изымает, ну, еще НДС ввело на всё и всех. Остальные денежные доходы – это «приработок, приварок, халява». Пусть даже и в миллион долларов.

Государство же должно обладать «закромами Родины», быть такой сказочной скатертью-самобранкой, чтобы и бюджетникам, и военным, и чиновникам хватало. Да еще и на пособия и пенсии оставалось. Дело государства только справедливо распределить эти блага.

Внешнеэкономические кризисные факторы осенью 1997 г., включая падение цен на нефть до $9–10/барр., отток капиталов с рынков ценных бумаг развивающихся стран только резко высветили всю слабость финансовой системы России. В начале этого года отечественные банки по согласованной с Банком России схеме приступили к размещению валютных опционов среди зарубежных инвесторов. Привлеченные таким путем средства (в счет валютных обязательств банков) вкладывались в рублевые ГКО. Но возврату подлежали все-таки доллары и евро по определенному курсу. Из рублевого долга, составившего около 18% ВВП, около трети приходилось на таких иностранных кредиторов.

Серьезная девальвация рубля, таким образом, автоматически вела бы к банкротству большинства российских банков. При этом под удар попадали немедленно все их вкладчики. В свою очередь, Минфин более уже не мог бы размещать ценные бумаги госдолга (ГКО, ОФЗ) на рублевом рынке, который просто схлопывался. При отсутствии налоговых сборов это вело все к тому же дефолту по госдолгу.

Как это было

Уже в ноябре – декабре 1997 г. приходилось делать этот очевидный для профессионалов выбор: первый путь – допустить и девальвацию, и дефолт по ГКО; второй путь – провести погашение долгов за счет кредитов Банка России правительству, что означало бы возврат к катастрофической инфляции; третий путь – позволить Минфину занимать рубли под все более высокие проценты, но в короткое время обеспечить нормальный процесс сбора налоговых доходов. Нами был избран этот последний вариант. Он был очень рискованным, госзаимствования могли превратиться в пирамиду (схему Понци) с последующим переходом в дефолт. Но любой иной означал бы либо дефолт без борьбы, признание развала бюджетной системы и немедленное банкротство банков, либо новое превращение рубля в ничего не стоящие бумажки в ходе гиперинфляции. Я не сожалею ни о тех решениях, которые были приняты в декабре 1997 г., ни о тех, которые были приняты в августе 1998 г. Для того чтобы не допустить катастрофы по госдолгу, мы сделали все, что в тот момент могли. В течение первой половины 1998 г. шла борьба с неплательщиками налогов, руководство ФНС вызывало менеджеров на ковер, министры добивались принятия и выполнения постановлений о погашении налоговой задолженности, было принято решение не допускать к экспортным трубопроводам нефтяные поставки от фирм-неплательщиков. Задолженность по налогам оставалась на уровне 2,5–3,3% ВВП.

Большой стратегической неудачей я считаю провал в деле выстраивания принципиально новых отношений между российским государством и российским народом. Люди не поверили, что они в постсоциалистическом обществе могут нанимать своих руководителей на работу путем свободных политических выборов, а значит, и оплачивать эту их работу должны за счет добровольной выплаты налогов. И пока именно такое понимание взаимозависимости между народом и правительством, между избирателями с одной стороны и парламентом и президентом с другой не утвердится в душах и головах людей, общественная структура и ее институты будут оставаться хрупкой конструкцией.

В этом факте незавершенности нашего перехода к современному обществу от традиционного, архаичного принципа полной взаимной гражданской безответственности управляющих и управляемых и сегодня содержатся основные риски для российского общества, здесь могут зарождаться новые кризисы. Сегодня есть реальная опасность, что накал страстей в международных отношениях вокруг антироссийских экономических и политических санкций вызовет соблазн искать на эти вызовы ответ в свертывании работы финансового и товарного рынков в нашей стране. Некоторые эксперты обещают обеспечить победу в противостоянии внешним угрозам с помощью возврата к советским практикам в экономике. Надо напомнить, что именно они привели Россию к сложнейшей в социальном плане трансформации и в конечном счете к кризису и дефолту СССР по внешнему долгу в 1991 г., а затем и дефолту по внутреннему долгу в 1998 г.

Опыт выхода из кризиса 1998 г. и ряда рецессий последних 20 лет показал, что экономические и финансовые кризисы преодолеваются прежде всего за счет работы свободных инициативных людей в условиях экономической свободы и с использованием рыночных механизмов развития народного хозяйства. Несмотря на спады в 2008–2009 гг. и в 2014–2017 гг., этот рыночный период стал одним из наиболее успешных за 100 последних лет с точки зрения обеспечения нормальной, относительно благополучной жизни российского народа. 

На снимке: встреча Бориса Ельцина и Сергея Кириенко в Кремле, 17 августа 1998 года.