Скелет кита

Вместо эпиграфа

В ноябре 1827 года во время отлива на песчаной  отмели недалеко от бельгийского города Остенде застрял синий кит. Масса его тела составляла около полутора сотен тонн, и этот гигант,  легко и непринужденно двигавшийся в воде, оказался не в состоянии сдвинуть с места своё  тело на земле и  погиб. Толпы зевак пришли посмотреть на морского исполина. Горожане были не только любознательными, но и прагматичными. Кита разделали, жир перетопили, китовый ус пустили на корсеты, а кости тщательно  очистили и скрепили между собой.  Уникальный скелет отправился странствовать по миру.

Весь фильм Андрея  Звягинцева «Левиафан»  - это вот такой искусственно (и местами искусно) скрепленный скелет, триумфально путешествующий ныне по миру  и обрастающий наградами.  Чтобы он рассыпался, достаточно присмотреться, увидеть ключевой болтик и вывернуть его из сюжета. Этот «болтик» - сцена, в которой жена главного героя Лиля отдается в гостинице его лучшему другу  Диме.

Многие из обсуждавших фильм в соцсетях обратили внимание на абсолютную немотивированность этого поступка. Ну с чего в самом деле?   Вот сидят в буфете провинциальной гостиницы  Дима,  в прошлом – боевой товарищ Коли (то ли по афганской кампании, то ли по чеченской, не суть), а ныне успешный московский адвокат,  и жена Коли. Утро, Коля из-за своей горячности задержан в  полицейском участке,  надо думать, как его вызволить, а вообще думы о том, как приструнить мэра этого городка, отбирающего за бесценок дом Коли.   Дима в какой-то момент буднично говорит Лиле, что ему надо  подняться в номер, - принять душ,  быстро, минут на 10, пока официантка заказ не принесла.  Поднимается, а спустя 10 минут в номер стучится Лиля,  и они быстренько наставляют Коле рога.  Как говорится, ничто не предвещало, и вот…

Именно  этот искусственный, ни психологически, ни логически не обусловленный эпизод позволяет режиссеру перевести повествование из разряда производственной драмы времен постсоветской России в трагедию Измены – с большой буквы.  И это, конечно, измена человека самому себе – не в одном, так в другом.  «Никто не виноват во всем. Каждый в чем-то своем. Во всем виноваты все», - говорит Дима Лиле в следующем эпизоде, после того, как на пикнике они еще раз совокупились, были застигнуты Колей и побиты.

Всё. Дальше уже не «агитки бедного Демьяна»  со стрельбой по портретам вчерашних вождей и уж-жасно  многозначительными репликами начальника местного ГИБДД о том, что для стрельбы по нынешним вождям маловат еще «исторический зазор»; дальше - полный накал мелодрамы и сплошной символизм, начиная с мелькающего в суровых северных водах кита,  остова этого кита и остовов рыбацких лодок и заканчивая  ливнем,  ветром, пеной  прибоя и крупным планом залитого водой частно-государственного потопа лица Лили, стоящей на уступе скалы. С которой  она то ли бросится, то ли её сбросят темные силы, которые злобно гнетут.  Диапазон аллюзий от «вставай, проклятьем заклейменный» до королевы Шантеклера.  Народный, в общем, фильм.

Так вот. Если бы не было этой головной (не главной, а идущей от головы режиссера) сцены в гостинице, то есть если бы Лиля вела себя в логике обстоятельств (как и Дима, к слову), то сюжет развивался бы вокруг противостояния беспредельно зажравшейся власти в лице местного мэра-царька и маленького человека, которого хотят лишить отцовского наследства и честно нажитого самим.  Коля оценивает свое хозяйство в 2 с чем-то миллиона рублей,  мэрский суд – в 600 с чем-то тысяч, обидно, да; Коля призывает на подмогу друга, ставшего в Москве адвокатом,  начинается тяжба…  В  истории, которая, как говорят,  дала Андрею Звягинцеву толчок для «Левиафана»,  была кода:  маленький человек, не видя, как отстоять своё,  сел за рычаги бульдозера и принялся крушить имущество обидчиков.  Бунт гордого одиночки, у которого в генах заложено ощущение, что всё имеет цену в буквальном смысле слова, и действующего исходя из принципа нанесения неприемлемого ущерба, а также – что не менее важно  -  утверждения своего не сломленного Я. Но это была реальная история в реальных США, а «такое бунтарство, - как заметил по этому поводу продюсер «Левиафана»  Александр Роднянский, -  не в характере наших людей».  Ну, если так, то что остается – «унылое говно», как выражаются представители новой поросли российских рецензентов? Вот, нашли авторы «ход».

Кстати сказать, я думаю, что Роднянский  слукавил:  примеров бессмысленного и беспощадного бунта загнанных в угол маленьких людей против разного рода царьков хватает в российской действительности, но воспроизведение финала  реальной истории   на отечественной почве могло повлечь за собой обвинение в разжигании ненависти к социальной группе власть – буквальное обвинение, в рамках уголовного кодекса, - и творцы «Левиафана» решили не рисковать.

Но бог с ним, с уголовным кодексом, проехали, что называется, а что с моральным кодексом режиссера Звягинцева?  Я  не согласен с теми, кто обвиняет его в искажении российской действительности и даже в антипатриотических настроениях,  - действительность многогранна и охватить её всю по силам редким гениям, не тот случай;  Звягинцев показал так, как он видит, то, что видит.  С патриотизмом-антипатриотизмом то же самое:  кто-то выражает это чувство через безоглядный восторг и гордость, питаемую не рассуждающей верой,  а кто-то – через боль  и сострадательное стремление  изменить что-то к лучшему, в том числе через отрицание существующего.  Проблема новой звезды отечественного кинематографа в том,  с моей точки зрения, что  в его творчестве  нет, на самом деле, боли и сострадания. Здесь очень много от головы и очень мало от сердца, а то, что идет от сердца,  выказывает очень скептическое, если не сказать брезгливое,  отношение к человеку.  Звягинцев словно прозектор, - он рассматривает и анатомирует  бывшее некогда живым, но уже не живое.  Единственная сцена в «Левиафане», которая открывает подлинную глубину, а с ней и надежду – это сцена, в которой шапочные, в общем, знакомые Коли и Лили, гаишник и его жена, приходят в дом главного героя и просят сына Коли согласиться на усыновление.  Но она, хоть и важная, - проходная для режиссера.   Скороговорки судейских приговоров и тягучие речитативы церковных служителей для Звягинцева важнее, потому что там можно наслоить больше псевдосмыслов. Жаль.

Да, но как же с множеством знаков отличий на самых престижных кинематографических смотрах,  как быть с восторженными рецензиями в авторитетных западных изданиях, -  это что же,  доморощенные критики-прапорщики идут в ногу, а международный полк маститых гвардейцев важнейшего из искусств нет?   

По-моему,  тут нет противоречий:  фильм сделан мастерски по целому ряду параметров, - по операторской работе (Михаил Кричман), актерской (Роман Мадянов в роли мэра и Сергей Походаев в роли сына Коли более, чем убедительны, Алексей Серебряков сыграл на своем привычном уровне), прекрасно ложится на виды северной природы минималистская музыка Филиппа Гласса…  И, конечно, Андрей Звягинцев абсолютно точно нащупал резонансную частоту, когда выбирал название своей ленты, причем именно для западного зрителя резонансную, не для российского.  Книга Иова, образ необоримого морского чудовища – не экзотика для тамошней аудитории, из поколения в поколение воспитываемой на библейских сказаниях.  Но главное даже не в этой ипостаси Левиафана, а в той метафоре, которую  сделал из этого образа философ Томас Гоббс, метафоре государственной машины,  уничтожающей человеческую природу и свободу.  Почему-то мне кажется, что сильнейшее впечатление на западных интеллектуалов произвело именно то, насколько манифест русского режиссера отразил состояние их мира.  И с этой точки зрения “Левиафан” без сомнения конъюнктурен.

Юрий Алаев.