Опора режима. Есть ли в российской автократии устойчивые институты

Российская версия персоналистской автократии мало чем выделяется среди режимов такого типа, но у нее есть важная особенность: эта персоналистская форма властвования живет в высоко этатистской среде, где власть принадлежит коллективной бюрократии. Каковы взаимные пропорции персонального и регулярного компонента? Кто из них имеет больше шансов пережить другого? Непростыми вопросами – особенно в контексте неизбежной перетряски в верхах после выборов президента Путина – задаётся популярный в российской либеральной среде учёный-иноагент Екатерина Шульман, изложив своё видение в статье на Carnegie Endowment. 

Последние два года не утихают споры о том, превратилась ли Россия из авторитарного государства в тоталитарное. Не вдаваясь в разговоры о том, что есть тоталитарное и как оно выражает себя в социальных практиках, заметим, что с точки зрения «механики властвования», то есть порядка, которым осуществляется правление, собственно управленческих реформ или самопроизвольных изменений за два года в России не произошло. Не появилось новых структур, облеченных властью, не выросла массовая идеологизированная партия, поставляющая и меняющая руководящие кадры, регулярных чиновников не сменили комиссары-политназначенцы.

Более того, новых кадров или свежих лиц не появилось ни на административном олимпе, ни в публичном пространстве в целом. Не случилось ни большей, чем раньше, централизации управленческих процессов, ни их хаотизации: не усилились региональные бароны, но их и не сменили новые варяги из Москвы, растет преступность, но не видно, чтобы реальная власть в городах или контроль над транспортными артериями переходили к бандам. Проще говоря, у кого власть была в 2021 году, у тех она и осталась к началу 2024-го.

Сохранится ли такое положение вещей, или устоявшийся порядок смоет напором войны, мы увидим в ближайшие два-три года. Пока можно констатировать, что мы имеем дело с той же, что и прежде, политической моделью: персоналистской автократией. Это одна из наименее институционализированных форм авторитаризма, если сравнивать ее с партийными режимами, военными хунтами и традиционными монархиями. Персоналистские режимы стремятся демонтировать или выхолостить любые институты — или как минимум подрывать и имитировать их деятельность. Цель понятна — сконцентрировать власть в руках лидера и узкого круга его (или — что гораздо реже — ее) соратников.

По своей сути российский режим довольно банален: политическая история Латинской Америки, Африки и Юго-Восточной Азии изобилует примерами лидеров, которые эксплуатировали природные богатства, обогащали свои семьи и приближенных, регулярно покупали лояльность бедняков подачками (при этом сознательно удерживая их в нищете), использовали пеструю антизападную риторику, смешивая в ней экспансионизм и изоляционизм, периодически переизбирались и оставались у власти десятилетиями.

В политической науке и политической философии существует представление (идущее еще от Томаса Гоббса с его специфическим пониманием «естественного состояния» человека), что автократия, концентрация власти в руках немногих есть естественное состояние любого политикума. В рамках этого подхода авторитарное есть идеальная (или простейшая) форма властвования, а простейшая (и желательнейшая для самой власти) форма автократии — персоналистская автократия.

В пользу такого подхода говорит то, что недемократических форм правления на протяжении всей человеческой истории было количественно больше. И сейчас, несмотря на демократические революции XIX-XX веков и начала XXI века, большинство землян живут не в демократиях, а в режимах смешанного типа: авторитарных клептократиях с некоторыми элементами демократических институтов и механизмов.

Итак, если не прилагать специальных регулярных усилий, властный ресурс будет стремиться к аккумуляции, а не к распределению. Демократия есть система перманентного гражданского труда: сложная, часто беспорядочная система, опирающаяся на механизмы сдержек и противовесов, утомительный контроль со стороны гражданского общества и дорогостоящие избирательные циклы.

Однако если бы изложенный принцип был полностью справедлив, «противоестественные», «затратные в содержании» демократии вообще не возникли бы, не выжили бы и тем более не распространились бы по лицу Земли, тесня простые в устройстве и с виду неуязвимые авторитарные режимы. Очевидно, демократический инстинкт, стремление людей к самоопределению, свободе и развитию, к участию в принятии решений, их касающихся, представляет собой закон не менее естественный, чем стремление власти сосредотачиваться в руках немногих.

Итак, правление немногих — система, которая кажется простой, самодостаточной и стабильной. Но только до тех пор, пока не рухнет.

Невыносимая хрупкость автократии

В чем же изъян персоналистской модели правления? Как это обычно бывает в живой природе — в том же, в чем ее сила. Сосредоточение ресурсов и управленческих рычагов в одних руках позволяет сделать процесс принятия решений быстрым, порядок распределения ресурсов — понятным, отношения лояльности — прямыми и обоюдно выгодными.

Однако всякий человек подвластен законам природы, а властитель — еще и превратностям политической судьбы. Персоналия, вокруг которой так удобно и ясно выстроена персоналистская автократия, однажды исчезнет, оставив после себя деинституционализированную среду.

В результате перед государством, если оно хочет выжить, возникает непростая задача полного переформатирования. Именно поэтому персоналистские автократии, особенно «долгие правления», где лидер не озаботился обзавестись преемником или хотя бы механизмом преемничества, так часто сменяются новыми персоналистскими автократиями, но едва ли не чаще (если верить аккумулированным данным Барбары Геддес) — положением, называемым в политической науке failed state или более деликатно fragile state.

Вернемся к сегодняшней России. Первоочередная задача российской политической машины — самосохранение. Если признать, что именно в этом заключается главный смысл любого авторитарного правления, то размышлять о нем можно будет не столько в терминах «иррациональностей», «исторических миссий», «сошедших с ума вождей» и прочей шелухи, сколько руководствуясь простейшим правилом: если автократ остается у власти, значит он хорошо справляется со своей работой.

Главная задача такого правителя — не восстановление империи, не стимуляция экономического роста, не улучшение качества жизни сограждан. Автократ может заниматься и тем, и другим, и третьим, но в каждом из этих случаев речь идет не о цели, а о средстве. В такой консолидации власти — и сила персоналистской автократии, и ее слабость.

Хрупкость автократии трудно объяснять тем, кто привык к внешнему беспорядку и внутренней самовоспроизводящей силе функциональных демократий. Автократии — особенно те, что относятся к современному, информационному типу — направляют непропорционально много ресурсов на создание фасада, предназначенного как для их собственного общества, так и для внешнего мира. Поэтому кризисы в таких системах вечно становятся для всех большими сюрпризами.

И вот мир в очередной раз в изумлении наблюдает, как расстреливают нового Чаушеску, еще вчера якобы пользовавшегося всеобщей поддержкой граждан. Или как беспрепятственно движется на столицу танковой колонной очередной Пригожин. Или как пара сотен безоружных погромщиков захватывают международный аэропорт, охраняемый страшной и всемогущей ФСБ. Или как притихшая было нация восстает против диктатора, который переизбрался в шестой раз подряд за последние 30 лет.

В такие моменты можно впасть в противоположную крайность и начать считать вчерашних вечных правителей бумажными тиграми — с виду свирепыми, но на деле бессильными. Отсюда появляется страх перед безбрежным хаосом, который может прийти на смену прежнему порядку вещей: пусть и бесчеловечному, но зато максимально предсказуемому порядку.

На протяжении многих лет Кремль противопоставляет правление Владимира Путина хаосу, который, по их словам, бушевал до его появления и неизбежно начнется после его ухода. Этот нарратив прост и эффективен в своей терроризирующей способности: он наводит равный страх на собственных граждан и на внешний мир. Выбирать из двух зол знакомое — черта очень человеческая, но не слишком ли эта метода выгодна для знакомого зла? Действительно ли действующий президент хранит систему от хаоса? Может, он, наоборот, непреднамеренно приближает его?

Стресс-тест для системы

Как мы сказали, российская версия персоналистской автократии по большей части вполне типична. Но есть у нее одна важная особенность: она существует в очень государственническом обществе, где власть принадлежит коллективной бюрократии.

Такое положение дел возникло задолго до советского режима: со времен петровской «Табели о рангах» 1722 года, этой библии российского дворянства, не знатность, но чин стали основой легитимности правящего сословия. Власть чиновничества, а не поместной аристократии, стала отличительной чертой российского феодализма и монархии.

Недаром Николай I говорил: «Россией правлю не я, а тридцать тысяч столоначальников». Конечно, можно счесть эту фразу кокетством автократа, но в России действительно есть долгая и богатая история чинопочитания. И она пережила как монархию Романовых, так и партийную власть генсеков.

Сегодня в России власть принадлежит этой обобщенной бюрократии — федеральной, региональной и местной, гражданской и вооруженной, или силовой. При всей любви к сравнению российской системы с монархией, а Кремля — с двором, реальной властью обладают не фавориты, метрессы и серые кардиналы, а директора силовых структур и их подразделений, руководители государственных ведомств, корпораций, банков, средств массовой информации, руководители регионов. Место красит человека, а не человек место, — вот руководящий принцип.

После 2014 года численность государственных служащих в России заметно выросла, особенно на региональном уровне. К концу 2010-х годов российское государство стало одним из крупнейших и самым значимым работодателем в стране. Сейчас госслужащие составляют ядро режима: их работой и лояльностью он и держится. У них стабильные доходы и обеспеченное социальное положение, которое гарантирует их приверженность статус-кво.

Если с поддержанием отношений лояльности система справляется неплохо, то с эффективностью дело обстоит несколько сложнее. Для ресурсной автократии, питающейся не столько налогами от труда, сколько доходами от продажи сырья, лояльность приоритетней компетентности. Для информационной автократии фасад важнее реальности. Вся эта машина переработки углеводородов в собственную стабильность неплохо справлялась со своими задачами, пока не взвалила на себя работу, для которой она не приспособлена: большую войну.

Вторжение в Украину стало серьезным стресс-тестом для российской системы управления. Она оказалась в ситуации, к которой совершенно не готовилась. После февраля 2022 года быстро стало очевидно: те части государственного механизма, которыми сама система больше всего гордилась и которые больше всего пестовала, сработали не так, как должны были. Недостатки некоторых из них вроде военной разведки, спецслужб и самой армии проявились сразу. А, например, масштабная и хорошо финансируемая машина пропаганды стала давать сбои примерно через полгода после начала войны: с осени 2022-го аудитория начала в ощутимых объемах уходить с телевидения в Telegram и Youtube. Первым таким толчком к информационной релокации стала мобилизация, вторым — пригожинский бунт и его последствия.

Зато доказали свою эффективность и фактически спасли систему те ее элементы, которые считались «прозападными», «тайными либералами» и вообще потенциальной пятой колонной. Гражданская бюрократия (особенно финансовые и экономические ведомства), региональное чиновничество, частный бизнес, банковский сектор — все они продемонстрировали высокую адаптивность, что и обеспечило устойчивость всей системы.

Прослеживается закономерность в том, как именно государственная машина реагирует на требования политического руководства. Это хорошо видно по приключениям различных законодательных идей в Государственной думе. Например, обсуждались предложения ограничить свободу передвижения, напоминающие о временах крепостного права. Или идея лишать гражданства по рождению за разные нелояльные поступки. Или планы финансово наказать релокантов, которые продолжают работать на российские компании, сохраняя на родине банковские счета и собственность.

Типичный маршрут таких инициатив вырисовывается следующий: сначала она поступает из окрестностей Минобороны или от турбопатриотов в депутатском корпусе. Дальше она бурно обсуждается, привлекает большое общественное внимание, а потом тихо умирает в думских архивах.

Это типичная рационально-бюрократическая тактика — согласиться с предлагаемой идеей, но на деле не усердствовать ради ее воплощения в жизнь. Затаиться в надежде на то, что инициатива умрет сама собой, когда начальство увлечется чем-то новым.

Стоит отметить, что сама власть, ограничивая себя в опасных решениях вроде новой мобилизации или национализации производств, боится не общественного недовольства или протестов, как обычно думают. Она боится дисфункции административного аппарата: ситуации, в которой за отданным приказом ничего не следует. Такое происходило на излете существования СССР. И теперь в элитистском мировоззрении российского правящего класса любой протест или массовое неповиновение являются не причиной, а следствием административного бессилия.

И вас, и нас переживут

Текущее положение дел можно описать так: рациональная часть бюрократии пытается сохранить функциональность режима вопреки всем усилиям руководства по выведению его из равновесия.

Однако в случае существенного внешнего или внутреннего потрясения именно пассивность элит, предпочитающих ничего не делать во время ЧП, и их приверженность тактике «поживем — увидим» представляет угрозу для режима. Система опасно приблизилась к такому состоянию во время скоротечного пригожинского мятежа.

Президент сам принял решение дать карт-бланш — в том числе на свободное рекрутирование заключенных в качестве пушечного мяса — частной военной компании, которая не обладала никаким законным статусом внутри российского законодательства и деятельность которой, следовательно, носила абсолютно незаконный характер. Возможно, целью было создать противовес военным, влияние которых неизбежно растет в военные времена.

Но последствия оказались чудовищными: вся выстраивавшаяся годами система власти едва не обрушилась из-за действий «Вагнера». Государство не смогло подавить мятеж при помощи законных инструментов наведения порядка и поэтому сперва обратилось к закулисной торговле и прочим сомнительным методам умиротворения бунтовщиков. А затем вообще решило ответить на одно беззаконие еще большим: театральный взрыв самолета над Тверской областью должен был показать, что на всякую кувалду надеется кувалда побольше.

Однако это не образ действий стабильного государства: над трупом поверженного бандита должен стоять Закон, а не другой бандит. Хаос был побежден не порядком — устойчивая законная власть арестовала бы Пригожина и судила его, — а сеансом еще более эффектного хаоса.

Сложившаяся при Путине система сейчас отчаянно пытается выжить. И частично (например, в финансово-экономической сфере) у нее это неплохо получается. Похоже, что все участники системы по-прежнему считают: каким бы рискованным и бесперспективным ни был нынешний статус-кво, его сохранение предпочтительнее попыток что-то изменить.

Российский государственный механизм еще не дошел до той стадии, когда элиты недовольны статус-кво и делают выбор в пользу перемен. Тем не менее этот шаткий баланс постоянно пересматривается участниками системы и всеми заинтересованными группами. Ведь они не могут не понимать: хорошо это или плохо, но «эпоха Путина» вступает в свою завершающую стадию, какой бы длительной она ни оказалась.

В российских бюрократических структурах работает немало опытных специалистов. Массовой негативной селекции в них не было: в финансовых и экономических ведомствах, а также на региональном уровне все же была и остается необходимость работать в некотором контакте с реальностью, производя осязаемые результаты, а не только создавать видимость.

Обширная сеть госслужащих, технократов и администраторов образует достаточно устойчивую структуру, которая не так сильно зависит от произвольных политических решений. И именно она обеспечивает преемственность и стабильное повседневное функционирование государственной системы России.

Совсем иная ситуация в высших эшелонах силовых структур: там давно придумывают задачи для самих себя, сами их выполняют и сами себе отчитываются. С реальностью их связывают только контролируемые денежные потоки, да и за их наполнение отвечают не они, а эксплуатируемые экономические субъекты.

Что вероятней? Что механизм управления страной (читай: бюрократические институты) переживет тот персонализм, который одновременно является для него и все большим бременем, и системообразующим принципом? Или российская бюрократия, когда погаснет свет в рубке управления, превратится в курицу с отрубленной головой, которая бессмысленно бегает кругами, пока не завалится на бок? Через некоторое время мы это увидим.

Иллюстрация: картина Алексея Венецианова «Спящий пастушок». 1823-1826