Средневековый европейский город
30.04.2019 Общество

Будущее порядка. Угрожает ли демократии новое Средневековье

Фото
golos.io

В последние годы многие авторитарные режимы добились существенных экономических успехов. Это дало повод к разговорам о закате эпохи демократии и неизбежной смене существующего миропорядка. Но есть ли на самом деле основания опасаться, что человечество стоит на пороге «нового Средневековья»? Об этом в Snob.ru размышляет известный экономист Владислав Иноземцев.

 

Сегодня философы и политологи всё чаще рассуждают о формировании новых систем власти, которые чисто внешне кажутся демократическими, но при этом становятся всё более авторитарными по своей внутренней сути. В последние годы появилась масса теорий, чьи авторы говорят о новом типе государства, жесткого и единолично управляемого, приводя в пример современные Китай, Россию или Турцию (не говоря уже о периферийных автократиях). Оно кажется очень несовременным, и его истоки порой обнаруживаются в тоталитарных идеологиях ХХ века, а иногда и в «цивилизационной особости» соответствующих обществ.

Вполне вероятно, что наблюдаемые нами трансформации действительно являются болезненной реакцией на успехи демократических развитых стран, но такая трактовка не может объяснить, почему многие авторитарные страны сегодня оказываются более успешными в экономическом отношении, чем демократии. Дополнительную драматургию данному сюжету придают и футурологические исследования, авторы которых отмечают невиданный прогресс искусственного интеллекта и технологий предсказывания предпочтительных вариантов поведения; вполне может оказаться, что в относительно недалеком будущем электоральными процессами окажется предельно легко манипулировать. Иначе говоря, серьезные опасения тех, кто видит в будущем пришествие новой эры глобального тоталитаризма, не стоит считать безосновательными.

В то же время я бы предложил задуматься о совершенно ином подходе к осмыслению происходящих перемен. Современные «девиантные» государства существенно отличаются не только от образцовых демократий наших дней, но и от классических диктатур недавнего прошлого. Их отличие, на мой взгляд, состоит в одном чрезвычайно важном обстоятельстве, значение которого часто недооценивается.

Начиная с конца XIX века никакие приобретения или репарации не могли возместить ущерба, который приходилось понести даже победившей в вооруженном конфликте стороне

Если обратиться к истории государства, то станет ясно, что его возникновение неразрывно связано не только с появлением классовых делений, но и с неравномерностью распределения общественного богатства. Не будет преувеличением утверждать, что в далекие эпохи человечество пережило гигантское имущественное расслоение, и основной функцией государства являлась «защита (богатств), приобретенных путем гpабежа пpоникнутыми жадноcтью пpавителями, от обвоpованного большинcтва» (Lactantius. Divine institutes, V, 7). Это было то долгое историческое время, когда главным активом считалась земля, за которую воевали друг с другом разные государства; когда сила была значимее права, люди уподоблялись вещам; когда, наконец, причастность к государственной власти (я не говорю о статусе правителя) выступала чуть ли не единственным надежным источником исключительного богатства.

На протяжении всей этой эпохи, однако, общества предпринимали попытки изменить подобное положение вещей, превратив власть в функцию и отделив ее от экономического доминирования. Традиционно считается, что примером успешной трансформации подобного типа стали буржуазные революции, но аналогичные попытки фиксировались намного раньше — от становления афинской демократии до британской «хартии вольностей». Помимо роста индивидуальной субъектности, традиционные цели власти как средоточия богатства разрушались и изменениями в технологиях, прежде всего военных: с одной стороны, снижалась ценность монопольных и ограниченных благ (а проще — территорий и людей в их рабском состоянии), с другой — росли издержки выяснения отношений между государствами посредством войны (сегодня общепризнанно, что начиная с конца XIX века никакие приобретения или репарации не могли возместить ущерба, который приходилось понести даже победившей в вооруженном конфликте стороне).

Именно в это время в евроатлантическом центре мировой цивилизации стали заметны два расходящихся пути развития. С одной стороны, общество попыталось резко ограничить экономические притязания власти путем своего рода «социального договора»: полномочия демократически избранных и подотчетных народу представителей имели четкие пределы; богатство стало «позитивно» отделено от власти.

В такой системе предприниматели были обязаны платить налоги, но не «делиться» с обществом в соответствии с произвольно принимаемыми правителями решениями. Следствием стала система, в которой власть перестала выступать средством обретения крупных состояний. Среди миллиардеров в развитых странах сегодня нет ни одного, кто бы занимал значимые государственные должности до получения своих основных активов.

С другой стороны, некоторые государства выбрали диаметрально противоположный вектор развития: они не столько снизили притязания власти, позволив частным лицам процветать, сколько сделали власть своеобразным объектом поклонения, объявив ее институты воплощением высшей общественной воли. В государствах такого типа высшие руководители распоряжались как ресурсами общества, так и своими подданными как считали нужным, однако и тут государственная власть не была средством накопления невиданных состояний: величайшие тираны и убийцы ХХ века закончили свои дни отнюдь не как Крёзы; богатство в этом случае было «негативно» отделено от власти. Иначе говоря, и демократии, и тирании нового времени существенно отличались от монархий древнего мира и Средневековья прежде всего тем, что власть в них не была средством обогащения, а правители этих стран лично не контролировали значимой части национального достояния.

Последние сто лет в истории человечества стали эпохой противостояния демократии и тоталитаризма. Их эпическая борьба, дополнявшаяся конфликтами внутри обоих лагерей, закончилась уверенной победой демократической системы. Если сводить историю к той ее части, которая была доступна в личном восприятии предшествующему поколению, то окажется, что Фрэнсис Фукуяма с его часто критикуемой теорией был прав. История, в которой демократии противостояли тоталитарным обществам, действительно закончилась. Традиционный «идеологический» тоталитаризм ушел в прошлое. Однако это не значит, что общество нашло свою совершенную форму. Авторитарные системы не исчезли — были устранены, повторю, лишь их идеологическое наполнение и содержание.

Мы все являемся свидетелями некоего нового Средневековья — в том смысле, что власть становится крайне «коммерциализированной»

То, что принимают сегодня за возрождение тоталитаризма, таковым не является. Во многих странах авторитарные режимы XXI века попытались воссоздать то, что, казалось бы, давно ушло вместе с миром средневековых монархий, — единство власти и богатства, разорванное буржуазными революциями XVII–XIX веков. И, надо признать, достаточно серьезно в этом преуспели. Мы все являемся свидетелями некоего нового Средневековья — в том смысле, что власть становится крайне «коммерциализированной»: как сами ее носители на самых разных уровнях, так и придворные дельцы составляют самый состоятельный класс общества; люди воспринимаются ими не как источник развития социума, а как средство увеличения своих капиталов (отсюда и «фраза дня» о том, что люди в России — это «новая нефть»); всё в обществе — от должностей до правосудия и силовых структур — становится продажным и продающимся. В таких государствах нет доминирующей идеологии; они готовы к провокациям, но не к масштабным войнам; престижное потребление государства по своим масштабам оказывается приближено к временам абсолютных монархий; личная преданность правителю становится, как и прежде, единственной основой карьерного роста. Такие «коммерческие диктатуры» могут принимать самые разные формы, от гротескных ливийской Джамахирии или чавистской Венесуэлы до относительно респектабельных России или Турции, но их цель одна — превращение власти в средство личного обогащения правителя и его свиты.

Коммерциализированные государства, которые пришли на смену исчерпавшим себя диктатурам (как в России, многих постсоветских странах или в Китае), утвердились в странах, не знавших современной государственности (что свойственно прежде всего Африке), или возникли на базе левацкого ответа на вызовы современности (как на Кубе, в Венесуэле и некоторых других странах Латинской Америки), по-разному выстраивают свои отношения с населением, но практически всегда допускают существование формальных демократических процедур; они предполагают сословное сознание и избирательность имплементации правовых норм и решений; поддерживают глобальную инфраструктуру обеспечения безопасности награбленных активов; с легкостью расстаются с собственными гражданами, не готовыми стать винтиками новой системы. Представители демократического мира с трудом понимают принципы их функционирования, так как их формальные сходства с остальными государствами парализуют критическое сознание, а образцы, с которыми их бы следовало сравнивать, слишком давно ушли в историю.

Будущее мирового порядка зависит от того, насколько быстро в столицах развитого мира осознают, что мир разделился не на Восток и Запад, демократии и диктатуры, а просто на настоящее и прошлое

Именно поэтому во многих случаях развитый мир оказался застигнут врасплох появлением новых государственных форм: он не готов бороться с гигантскими потоками грязных денег, хлынувших с «мирового Юга»; он не осознаёт масштабов захвата новыми «хозяевами жизни» национальных богатств своих стран и недооценивает степени их готовности защищать status quo; он оказывается неподготовленным к резким политическим шагам новых коммерциализированных государств. Всё вместе это и порождает ощущение их если не всемогущества, то успешности.

Основной вопрос, который, конечно, напрашивается в такой ситуации, — это вопрос о том, смогут ли эти новые «восходящие звезды» стать реальными оппонентами развитого мира и столкнуться с ним в чем-то подобном холодной войне ХХ века или великой мировой войне 1939–1945 гг. На мой взгляд, ответ на этот вопрос может быть только отрицательным. Коммерциализированные государства представляют угрозу прежде всего для собственных граждан, жизнь которых либо уже достаточно сложна (как в той же Венесуэле), либо будет становиться всё труднее (что сейчас и происходит в России). В долгосрочной перспективе ни у одного такого государства, если они не откажутся от своей нынешней политической формы, нет шансов на превращение в развитое, внутренне свободное и демократическое общество, что, однако, вовсе не означает, что они не смогут просуществовать в их нынешнем или лишь незначительно модифицированном виде еще многие десятилетия.

И поэтому ближайшее будущее мирового порядка зависит от того, насколько быстро в столицах развитого мира осознают, что мир разделился не на Восток и Запад, демократии и диктатуры, а просто на настоящее и прошлое, что евроатлантическая цивилизация противостоит сейчас не чему-то от нее принципиально отличному, а самой себе как минимум четырехсотлетней давности (по крайней мере мотивационно, а, вероятно, также и ментально). И когда такое осознание придет, ощущение оконченности если не всей истории, то самого опасного ее эпизода снова станет практически всепроникающим.

 

Из Википедии

Новое Средневековье — концепция, используемая рядом авторов для описания либо текущей общественной ситуации, либо как футуристический сценарий и подразумевающая возврат современного или будущего общества к тем или иным нормам, практикам, социальным или технологическим чертам, характерным для Средневековья. Получила широкое распространение в конце XX — начале XXI веков. При этом разными авторами предполагаемое Новое Средневековье оценивается по-разному, как негативно, так и позитивно: либо как упадок цивилизации, либо, напротив, как новые возможности.

Впервые идея Нового Средневековья была высказана ещё Новалисом в 1799 году в речи «Христианство или Европа». Детальную разработку концепция получила у Бердяева в одноимённой книге «Новое средневековье» (1924). В середине XX века концепция разрабатывалась Питиримом Сорокиным, Щедровицким и Зиновьевым.

Широкую известность идея Нового Средневековья получила после публикации эссе Роберто Вакки[it] «Ближайшее средневековое будущее» (1973). В дискуссии о Новом Средневековье приняли участие Умберто Эко с эссе «Средние века уже начались» и Ульрих Бек. Концепция оказала влияние на постапокалиптический жанр в литературе и кинематографе.

Политическую футурологию и образ политического будущего в свете Нового Средневековья разрабатывал Джон Грей в работе «Поминки по Просвещению», где он описал, каким мог бы выглядеть мир после провала либеральной демократии. 

Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии