Отечественная закулиса. Почему чиновникам страшно в театре

Дан приказ ему на

Государство имеет право контролировать то, во что оно вкладывает деньги. Существуют границы допустимого. «Обозначать тему», как деликатно выразился пресс-секретарь президента.

Государственный контроль в сфере культуры и искусства может выглядеть по-разному и называться по-разному, но в общем и целом у него есть два полюса, как плюс и минус у батарейки. Один полюс, госзаказ, – это когда государство желает что-то видеть на сцене (на фотографии, на экране, в партитуре) – к примеру, любовь и верность Петра и Февронии, подвиг 28 панфиловцев, историю любви активистки «Молодой гвардии» и благородного чиновника мэрии, разыгрывающуюся на фоне хорошеющей красавицы Москвы.

Второй полюс, цензура, – это когда государство что-то видеть (и слышать), наоборот, не желает: историю дружбы русского и немецкого рабочего накануне Второй мировой войны, трагедию жителя маленького городка, почти доведенного до самоубийства коррумпированным мэром, сцены группового секса Евгения, Владимира, Татьяны и Ольги в спектакле «Евгений Онегин», немелодическую музыку в исполнении пилы, мухобойки и рифленых шлангов.

Повторюсь, здесь речь не идет о таких материях, как свобода творчества, талант и вдохновение. Сделав над собой некоторое усилие, можно представить, что жизнь в условиях цензуры и госзаказа – это не зло, а просто одна из двух равнозначных опций. Тем более что в моей, к примеру, памяти довольно хорошо сохранилась та эпоха, в которой именно эта опция была единственной широко доступной (квартирники и самиздат не в счет). И, кроме чувства глубокого отвращения, моя память говорит мне следующее.

«Определять тему», расставлять флажки, перевоспитывать инакомыслящих – все это претензии государственной власти, которые требуют от нее довольно концентрированных и при этом постоянных усилий на протяжении довольно долгого времени. Потому что перед собой она имеет несколько мешков разнообразно одаренных и, соответственно, разнообразно невротичных блох, готовых упрыгать в разные стороны, как только властная хватка на горлышке этого мешка минимально ослабевает. Чтобы этого не произошло, следить нужно за всеми вместе, но еще и за каждым в отдельности. Эта неослабевающая хватка существует только там, где у государства есть некоторый общий набор формулируемых критериев в отношении желательности или нежелательности того или иного произведения искусства, стиля, художественного явления (или даже той или иной творческой личности).

Наблюдаемое в данный исторический момент полное отсутствие даже намека на такой понятийный набор делает художественную жизнь рискованной, это правда. Но зато и перспектива того, что выше было названо госзаказом и цензурой, туманная. Не надо притворяться более наивными, чем мы есть: то, с чем мы имеем дело сегодня, это не цензура. Это бессвязные попытки терроризировать отдельных художников на основе набора случайно проявляющихся чиновничьих (и отчасти – общественных) страхов, иногда глубоких и постоянных, но чаще сиюминутных и конъюнктурных.

Страхи эти даже не успевают толком формализоваться, потому что конъюнктура слишком летучая. А культурно-кадровая политика последних лет, с ее рядом внезапных назначений, привела к тому, что люди, поставленные рулить и запрещать, просто не располагают ни методиками оценки, ни аппаратом критериев.

Как это ни смешно, очень трудно запрещать там, где ты лишен ориентиров. Наличие цензуры предполагает способность соответствующего ведомства хотя бы составить каталог недопустимого. И даже если кто-то такой каталог завтра напишет, то персонала, который сможет совместить его с реальностью увиденного или услышанного, что-то не видно.

– Искусство не должно… разрушать семейные ценности. – То есть «Анну Каренину» читать нельзя? – Можно. Но не в школе. – То есть какое возрастное ограничение мы ставим на «Анну Каренину»? – 18 плюс. – Окей. Правда, у нас в 18 сейчас еще многие в школе учатся. Ну ладно. А ставить «Анну Каренину» можно? – Можно. Но не по-всякому, а только чтобы все как у автора. – Окей. – Ой, что это она у вас тут делает? – Морфий принимает. – Нельзя!!!!! – Почему? Так у автора!

И это только самый понятный случай.

Единый. Могучий?

Есть же еще и страхи сугубо локального происхождения, которые в данный момент довольно агрессивно разрушают единое культурное пространство – страна, по сути, перестает быть культурно целостной. То, что можно показывать или декламировать в Петербурге и Воронеже, оказывается, невозможно привезти в Омск или Грозный.

В том Советском Союзе, вернуться в который некоторая часть власти и населения так стремится, судьба изданной книги, напечатанного стихотворения или наконец-то выпущенного спектакля была практически одинакова на территории всех 15 счастливых республик. Выход в свет был делом долгим и трудным, но то, что выходило, оставалось на свете.

Сегодня же мы имеем, к примеру, «православных активистов», которые жалуются на пермский Театр-Театр в прокуратуру в связи с постановкой, давным-давно стоящей в афише. Это не цензура. Это у главного режиссера театра обострился конфликт с местным минкультом и одновременно с этим у активистов обострилась обидчивость.

Рок-опера «Иисус Христос суперзвезда» в Москве была поставлена много-много лет назад лояльнейшим «Палосичем» – Павлом Осиповичем Хомским – и идет благополучно по сей день, давно уже промахнув тысячное представление. Только в наступившем ноябре можно будет три раза посмотреть. А при этом в Томске, Омске и еще где-то выясняется, что «общественность» категорически против, – и вот приходится тратить кучу сил, вступая в схватку за название, которое в этой же самой стране, чуть дальше к западу, уже давно развлекает пенсионеров. Это не православная цензура, это феодальная раздробленность.

Хит прошлого московского сезона «Машину Мюллер» Кирилла Серебренникова вообще, наверное, на половине территории Российской Федерации показывать нельзя – там двадцать голых обоего пола по сцене скачут, и ужас в том, что это совершенно целомудренный спектакль. «Все оттенки голубого», спектакль театра «Сатирикон», которым, собственно, и руководит Константин Райкин, прекрасно идет в Москве, но во время гастролей в нашем все еще «окне в Европу» Петербурге оказался под угрозой срыва из-за местных активистов. Это не цензура реакционного лобби – это расплата за счастье гастролировать в городе, в котором живет и работает депутат Милонов. То есть искусство зависит не от воли государства, а от наличия в том или ином субъекте Федерации того или иного субъекта, делающего политическую карьеру одним из немногих доступных ему способов.

Краснеющий Дюма

Разумеется, что бы «это» ни было, на «это» расходуется огромное количество времени и нервов – непополняемого капитала любого художника. И то время, которое художник проводит в общении с чиновником, у чиновника – рабочее, а у художника – оторванное от работы. Поэтому так простительно то малодушие, с которым некоторые деятели культуры «сдаются на милость победителя», говоря: ну хорошо, вводите уже скорее свою цензуру и свой госзаказ, говорите скорее, что можно, что нельзя, а как мы вас будем обманывать, решим по ходу. Простительно, но (пока еще) беспредметно.

Как, к примеру, требование ввести продовольственные карточки для малоимущих. Ни на то, ни на другое нет государственных мощностей. Это не значит, что все хорошо. Отнюдь. Но если вы хотите чему-то противостоять, то это «что-то» для начала нужно попытаться правильно назвать по имени.

В одном романе Александра Дюма есть короткий, пронзительный эпизод, когда один из герцогов династии Валуа краснеет и приходит в состояние крайнего раздражения, услышав, что рядом с ним кто-то разговаривает на иностранном языке. Дюма поясняет (прошу прощения за вольное цитирование): когда герой слышал непонятную речь, ему всегда казалось, что это говорят что-то ругательное о нем.

Наши новые чиновники от культуры сегодня так тревожно вслушиваются и вглядываются в искусство, потому что оно по большей части разговаривает на совершенно иностранном для них языке. И пока это так, им всегда будет казаться, что их (или еще кого повыше) ругают. А главным их чувством при встрече с прекрасным будет оставаться страх. Встретив чиновника от культуры в театре, пожалейте его. Ему там очень страшно.

Ольга Федянина.